Застегнута. Не снять.
За меня дают двадцать один тарск.
Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесу
Подержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое-чему обучить обходится в гроши.
Сколько стоит рабская похлебка и плетка?
– Предлагают двадцать один тарск! – кричал аукционист. – Кто больше?
Тишина.
Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.
Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.
– Вставай, тварь цепная, – бросил мне аукционист.
Я встала.
– Что ж, – обратился он к публике, – похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.
– Пожалуйста, не сердись, хозяин, – заскулила я.
– Ничего, Дина, – откликнулся он с неожиданной после недавней резкости теплотой.
Упав перед ним на колени, я обняла его ноги, заглянула в глаза:
– Хозяин доволен?
– Да, – ответил он.
– Значит, Дину не высекут?
– Конечно нет. – Он приветливо смотрел мне в лицо. – Не твоя вина, что торг медленно набирает силу.
– Спасибо, хозяин.
– А теперь вставай, крошка, и побыстрей с помоста. У нас тут еще скотинка на продажу.
– Да, хозяин. – Я поспешно вскочила на ноги, повернулась и бросилась к лестнице – не к той, по которой поднималась, а с противоположной стороны помоста.
– Минутку, Дина, – остановил меня он. – Пойди сюда.
– Да, хозяин. – Я подбежала к нему.
– Руки за голову, – приказал он, – и не двигайся, пока не разрешу.
– Хозяин?
Я закинула руки за голову. Взяв меня за шею, он повернул меня к зрителям.
– Взгляните, благородные дамы и господа!
На меня обрушился удар тяжелой, связанной узлом плети.
– Не надо! Не надо, прошу, хозяин! – кричала я, не смея оторвать от головы руки. Еще секунда – и от боли и беспомощности начну рвать на себе волосы! – Пожалуйста, не надо, хозяин! – Стараясь увернуться от плетки, я корчилась, вертелась под ударами. Он крепко держал меня за шею.
– Извивайся, Дина! Извивайся!
Я исходила криком, умоляя пощадить меня.
– Неужто ты и вправду думала, – шипел он, – что нас устроит один тарск прибыли? Думаешь, мы дураки? Купить девку за двадцать и продать за двадцать один? Думаешь, мы тут торговать не умеем, ты, шлюха?
Я молила о пощаде.
Но вот, закончив эту показательную порку, он отпустил мою шею. Все еще держа руки закинутыми за голову, потупив взор, я упала перед ним на колени.
– Можешь опустить руки!
Я плача закрыла руками лицо. Стояла перед ним дрожащая, рыдающая, плотно сдвинув колени.
– Сорок медных тарсков, – послышалось из рядов, – от «Таверны двух цепей».
– «Восхитительные шелка» поднимают до пятидесяти!
Так меня обмануть! Аукционист подстроил ловушку, застал врасплох! Заставил без наигрыша показать себя во всей красе – и, сама того не желая, я предстала перед толпой во всей своей естественной беспомощности – настоящей рабыней.
– «Златые оковы» дают семьдесят!
Неплохо обстряпал! Сначала выжал из толпы все, что можно, а потом, ошеломляя публику и повергая в смятение рабыню, выставил напоказ самое сокровенное – ранимость, уязвимость, податливость, столь же неотъемлемые ее свойства, как объем груди или окружность талии, и тоже выставленные на продажу. Моя чувствительность тоже входит в цену – как и ум, сноровка и выучка. Горианин покупает всю девушку, целиком, со всеми потрохами, и все в ней должно его устраивать.
