Корабль дураков

Буквально за считанные секунды талопские воины в блестящих, с черным плюмажем, шлемах наводнили всю палубу «Барыша». Стращая ни в чем не повинных матросов, они заставляют их расступиться, чтобы освободить проход канцлеру. Все это отдает некоторой театральностью.

– Его величество требует вас к себе, – напрямик заявляет Лено. – Вас, сэр, и эту юную леди. По окончании аудиенции вас доставят обратно на ваш корабль.

Отказаться было бы неразумно. Под строгим присмотром солдат наши друзья покидают «Барыш». Их разделяют и сажают порознь: Белкулу – в один баркас, Колпачка – в другой. Излишне упоминать, что Белкула оказывается в баркасе канцлера, который тут же подсаживается к ней поближе.

– Вам, я вижу, весьма любопытно, что у нас за король, – говорит Лено, когда баркасы отходят от борта «Барыша». – Он не просто король, он – дух-хранитель этого острова, каким до него был его благородный отец, наш основатель. Красота, чувство меры, ученость и ум соединяются в нем, словно четыре реки, что сливаются в один мощный поток. Коммодус Второй – наш Король-Философ. (Белкула – аааааау!– зевает.) Его герб, разумеется, представляет жизнь созерцательную, философскую. Кстати сказать, король самолично его придумал.

Войдя в потайную бухту, баркасы причаливают к песчаному берегу. Наших друзей ведут вверх по лестнице, вырубленной в почти отвесной скале, где на вершине трудятся в поте лица крестьяне, которые при появлении важных господ почтительно падают ниц.

– Заметьте, мадам, – говорит Лено, – как довольны и счастливы наши люди. Раньше они рыбачили в море, ежедневно рискуя жизнью. Теперь они трудятся на земле, и им не грозит никакая опасность.

Работа грязная: выкапывать торф, рубить его на части и складывать в кучи. Весь остров испещрен этими черными, пустыми ульями. Сами же собиратели торфа ютятся в убогих домишках, которые едва ли не меньше торфяных курганов. Чумазые детишки – мал мала меньше – возятся в грязи во дворах. Постепенно унылые торфяные болота сменяются зелеными лужайками и садами. Колпачок при всем своем предубеждении невольно восхищается великолепными парками, лабиринтами из сочной зелени и искусственными озерами.

– Дворец правительства, – объявляет канцлер Лено, указывая на помпезно-претенциозные хоромы в дорическом стиле, все из перистилей и архитравов, вероятно, от слова травить.

Внутри дворец так же вычурен и помпезен, как и снаружи: на взгляд Колпачка, там присутствует явный избыток плюша и канделябров, но его мнения никто не спрашивает.

И вот мы входим в банкетный зал, где король и его советники сидят погруженные в размышления, склонившись над листами пергамента. Канцлер Лено откашливается, прочищая горло. Король всхрапывает во сне. Лено подходит ближе и что-то шепчет Коммодусу в ухо; тот резко вскакивает со стула.

– Добро пожаловать! – вопит он во весь голос, будя своим криком советников. – Вы непременно должны со мной отобедать! Гости к нам заезжают нечасто! – Впрочем, все это сказано только из вежливости. За обедом король говорит не умолкая, с набитым ртом – набитым, кстати сказать, свежими устрицами, фаршированным лебедем и золотистым печеньем.

– Батюшка мой приехал на Талоп, когда его выпер… когда он с отличием окончил Платоновскую Академию во Флоренции. Из чисто эпистемологического[26] интереса он покорил островитян и основал королевство. Теперь у каждого есть своя функция, сирень строго определенный круг деятельности, и каждый знает свое место. И я в том числе.

Колпачок, который давно уже перестал вникать в речи Коммодуса, украдкой разглядывает своих сотрапезников. Все они представляют собой вариации на тему Лено (который, как выяснилось, приходится троюродным братом королю): мудрые, может быть, даже чуть-чуть не от мира сего, но при этом изнывающие от скуки.

…народ есть продолжение своего короля, только на более низком и слабом уровне множественности. Они меня любят, ибо все вещи в природе стремятся к единству, к высшему единству со своим источником…

Белкула уже наелась, и ее явно клонит ко сну.

…люди имеют лишь смутное представление о вечной и абсолютной Форме Справедливости. Поэтому в большинстве государств правосудие несовершенно. Но я, будучи светочем добродетели и чистоты и постигнув суть вечности, хорошо представляю себе, что есть совершенная справедливость. Без ложной скромности могу назвать себя знатоком во всем, что касается управления при отсутствии законов.

– То есть, – вырывается у Колпачка, – те люди, которых сбросили со скалы, они не нарушили никаких законов? Они просто вам не понравились?!

Собравшиеся за столом Лено в напряжении замирают над чашами для омовения пальцев.

– Он имеет в виду, ваше величество, что ему не совсем понятна ваша мудрая политика в области литературы.

– Спасибо, господин канцлер, – говорит Коммодус. – Позвольте, я объясню. Всякое искусство есть отдаление от реальности, правильно? Но реальность есть отдаление от истины, то есть от мира Форм, доступного здесь только мне. Искусство развращает душу, потому что оно уводит от правды, преувеличивает и клевещет, заставляет нас чувствовать недовольство собой и жизнью. Это были поэты, те трое, которых мы сбросили со скалы. Для их же блага.

Сладкий крем встает Колпачку поперек горла.

– Первый, тот еще рифмоплет, писал сонеты. Кошмарные, надо заметить, сонеты: нудные и тоскливые. Второй, который, как мне доложили, обосрался прямо в падении, писал любовную лирику. Последним был Олимпиодор, так называемый поэт-сатирик. В том смысле, что он высмеивал всех и вся. В рифмованных куплетах. (Короля аж передергивает при одном только воспоминании.) В конце с ним вышел большой скандал, поднялась шумиха и все такое. С ними, с поэтами, так всегда. Что имеют – не ценят, подавай им все и сразу.

Просвещенный подобным образом, Колпачок понимает, что надо бы прикусить язык. И все же к концу обеда он решается поднять вопрос о судьбе Хильдегард ван Тошнила.

– Может, когда-то давно вы ее приняли в вашем гостеприимном краю? Видите ли, в чем дело, ваше величество, эта дама, о которой я спрашиваю, мать моей госпожи.