Коммодус что-то бессвязно бормочет и исступленно целует скатерть. За него отвечает Лено:
– Госпожа аббатиса, – говорит он, – посетила наш остров однажды. Вверенный ей монастырь расположен на острове Далборг, всего в нескольких милях к северу.
– Аббатиса, вы говорите?
– Да, аббатиса Хильдегард.
– БОЖЕ ПРАВЫЙ!
Белкула прижимает руку к груди, стараясь унять бешеное сердцебиение. Однако король, по всему судя, уже оправился от своего кратковременного припадка. Он и не знал, что у аббатисы есть
Присвистывая ноздрями и как-то странно согнувшись в поясе, Король-Философ излагает свою доктрину индифферентной Белкуле, олицетворяющей в данном случае безучастную ко всему Красоту:
– Материя, сиречь начало телесное, моя дорогая, есть корень всех зол. (А в смысле телесном природа вас не обделила.) Для людей моего склада основное стремление в жизни – избегать интересов житейских и низменных и упражнять ум в созерцании. (Не хотите примерить этот комплект кружевного белья? Я сам придумал фасон.) Путем очищения… – Он отдувается и таращит глаза, сосредоточенно шаря рукой под своей горностаевой мантией. – …путем очищения человек достигает… во всяком случае, приближается к достижению… высот Божественного Разума И ЭКСТАТИЧЕСКОГО… СОЮЗА…С СОБО-О-ОЙ!
Белкула смотрит на маленького человечка, который истово мастурбирует у ее ног. Он стонет и хрюкает, а она размышляет о том, куда подевался Колпачок. Надо его разыскать. Она встает и выходит из зала, и как только она выходит, в зал устремляется целое стадо подхалимов-придворных. Они знают свой долг перед своим королем; но, к несчастью, они не настолько тупы, чтобы не признать рукоблуда, когда таковой попадется им на глаза. В общем, скандал приключился нешуточный. Возмущенные крики несутся по коридорам вдогонку Белкуле. И вот, наконец, она слышит пронзительный визг своего слабосильного друга и спутника, находит темницу, где его заперли, и вызволяет его оттуда.
– Это какой-то дурдом, – объявляет Колпачок, когда они с Белкулой, рука об руку, покидают дворец, и роскошные парки на подступах ко дворцу, и торфяные болота, и потайную песчаную бухту, куда надо спускаться по лестнице, вырубленной в скале. – На Далборг? – выдыхает Колпачок между двумя гребками на краденых веслах на краденой лодке.
– На Далборг, к маме! Видите? Что я вам говорила?!
Книга четвертая
Хмуря брови, строгая аббатиса Хильдегард пристально изучает новую соискательницу. Ее кое-что беспокоит в этой девушке. Слишком много в ее глазах жадности, сладострастия – может ли такое быть? – порушенной добродетели. Немота, разумеется, не порок, но она намекает на тайные мысли, сокрытые в молчании.
– Она все понимает, – говорит ее опекун, – она очень сообразительная и способная.
– Вы отдаете себе отчет, что если мы ее примем, вы больше уже никогда не увидите вашу подопечную? У нас очень строгие правила на этот счет: мужчины не допускаются дальше сторожки, и только я выхожу за ворота.
– Я все понимаю. Собственно, я потому ее к вам и привез. Ибо желаю сберечь ее… ээ… невинность.
Белкула, одетая скромно и просто, изо всех сил пытается себя сдерживать. Все утро она провела, упражняясь под руководством Колпачка в искусстве скромного, кроткого поведения, каковое пристало невинной девице. Но сейчас, когда она видит мать, ее сердце готово взорваться. Вся дрожа от волнения, она входит на территорию аббатства, где печально и сумрачно, и слепые гранитные стены, и все тускло и серо, и вместо сада – унылая топь. Серое море, и серое небо, и серый суглинок под ногами, однако внутри Белкула вся сияет. Потому что это пейзаж ее мамы, родной и привычный ее глазам. Она искренне не понимает, к чему весь этот маскарад? Зачем Колпачок пускается на подобные ухищрения, когда можно все сделать открыто и прямо?
Аббатиса Хильдегард продолжает рассказывать о монастырской жизни, о здешнем укладе и распорядке. (У нас тут есть человек, кто знаком с этим не понаслышке.) Монашки встают в три часа утра и отправляются в церковь на всенощное бдение, после заутрени приходит черед Lectio Divina, чтения Священного Писания и молитвенных размышлений, после Лауд, Хвалений, монахини завтракают в трапезной. Разговоры за завтраком запрещены. Послушания и труды начинаются в восемь и прерываются лишь на молитву Шестого часа. В полдень – обед, который также проходит в молчании. После обеда – молитвы в уединении кельи, и снова труды и работы до Вечерни. За ужином также положено молчать. После ужина – молитва перед сном и сон. Сестры Бессрочного Самоотречения, объясняет она, приносят обет Смирения – они забывают о себе и полностью отдают себя Господу, что находит конкретное выражение в безоговорочном послушании их аббатисе, Хильдегард. Вступив в монастырь, Белкула останется там навсегда. Монахини занимаются земледелием и производством Далборгского ликера – самого дурманного из всех пьяных напитков, – от употребления которого им надлежит воздерживаться, ибо в жизни монахини есть только три удовольствия: молитва, покаяние и смирение.
Колпачок наблюдает за этой строгой и неприступной дамой и дивится про себя тому, как за прошедшие двадцать лет она подавила в себе все физические инстинкты. Ее сердце молчит, хотя должно было ей подсказать, что перед ней – ее дочь, плоть от плоти ее. Даже когда аббатиса осматривает Белкулу, мнет и щупает, словно какой-нибудь овощ на рынке, она глуха к голосу крови.
– Как вы нас разыскали? – спрашивает аббатиса. (Ибо в последнее время, а именно с той поры, как Хильдегард приняла на себя руководство аббатством, очень немногие приезжали сюда, чтобы вступить в их орден; однако же Хильдегард умело скрывает свою подозрительность и слушает объяснения Колпачка с непроницаемым видом, и только когда Колпачок начинает превозносить добродетели и достоинства короля Коммодуса, она позволяет себе фыркнуть.) – Культурный человек?! Философ?! Этот гомункулус, господин хороший, извращенец и педераст. Мой визит к ним на остров происходил исключительно из уважения к соседям, которые также являются деловыми партнерами – мы продаем наш ликер по торговым путям через Северное море. Однако же это… похотливое…
