Анжелы, декорированной в сельском стиле, когда туда ворвались наши мужья, в сильном подпитии, переодетые в женщин. Они размахивали билетами, а Иво, жутко похожий на трансвестита, ревя от смеха, влетел с макетом своего гольф-парка. Мы завизжали от радости, как кучка школьниц-истеричек: целую неделю без мужей и детей наслаждаться португальским солнцем, об этом мы мечтали весь год!
Спустя час мы, держа по бутылке пива в руке и раскачиваясь, стояли вокруг кухонного стола, мужики все еще в наших платьях, лица перепачканы косметикой. Мы крепко набрались и были так возбуждены, что топали и хлопали в такт «Джипси Кингс», бросались друг другу на шею, орали и ревели. Ханнеке взобралась на стол и показывала свои подвязки от чулок, Патриция встала рядом с ней и распахнула на груди лиловую атласную блузку. Под ободряющие крики мужчин Ханнеке скинула свой свитер, а Патриция задрала юбку и, покачивая бедрами, выставила на всеобщее обозрение свои стринги. Я не знала, как на это реагировать — считать буйным помешательством или смущаться. Потом они спрыгнули со стола, Ханнеке при этом чуть не опрокинулась навзничь и, полуголые, продолжали весело плясать.
Остальные, хохоча, с разгоряченными лицами, тоже начали стягивать с себя одежду. Мне этого совершенно не хотелось. То, что здесь происходило, приводило меня в какое-то неловкое, тревожное состояние. Я не хотела участвовать в вульгарной сцене. Будоражащие гитарные переборы сменились Марвином Гаем, чей похотливый голос очень подходил к разгульному настроению, царившему в компании. Я заметила, как Бабетт приглушила свет и стала стягивать с Михела майку. Он застенчиво засмеялся, но, к моему большому раздражению, позволил ей это сделать. Анжела направилась ко мне, лицо ее разгорелось, груди аппетитно покачивались в кружевной черной маечке.
— Ну что, Карен, пошли! Давай подурачимся!
Обняв меня за талию, она попыталась втянуть меня в танец, но мое тело одеревенело, как будто запертое на замок. Надо было вырываться отсюда. Было совершенно ясно, к чему все шло, и для меня это было слишком.
Михел сказал, что я — наивный младенец и кривляка, и что вечер удался. Мы шли домой, приходилось почти кричать, чтобы расслышать друг друга, такой сильный ветер вдруг поднялся. Над головой угрожающе раскачивались и трещали ветви деревьев, это взвинчивало меня еще больше. Михел выглядел совершенно по-дурацки: в моей длинной красной юбке, под которую он опять нацепил свои кроссовки. Он вдруг начал хихикать. Я спросила, в чем дело.
— Она показала мне свою новую грудь…
— Что?
— Да, правда. Я выходил из туалета, а она стояла там и ждала. Она опустила свитер, вытащила сиськи и спросила, как они мне нравятся.
— И что было потом?
— Я сказал, что они произвели на меня большое впечатление. Это, говорит, мне Эверт подарил после рождения Люка. Я, говорит, с детства о таких мечтала.
— Господи!
— А, да она была не в себе. Смотри, не разболтай об этом Ханнеке!
— Как это отвратительно…
— А мне кажется, это круто…
— Что, фальшивая грудь?
— Она выглядела совсем как настоящая. — Он расхохотался.
— И с ними я должна ехать в Португалию. С бабой, которая показывала грудь моему мужу…
— Не беспокойся. Ничего же не было. Каждый развлекается, как может. Мне кажется, это даже забавно — вносит оживление в нашу компанию…
— Значит, в следующий раз я могу показывать сиськи другим мужикам?
— Ты такого никогда не сделаешь. — Он взял мою руку и поцеловал. — Поэтому я и люблю тебя. Ты — высокий класс.
Впервые с момента существования нашего «клуба гурманов» я задумалась, действительно ли мы подходим к этой компании или нас разделяют километры.
На следующее утро мне не удалось узнать от Ханнеке ничего интересного про тот вечер, она сказала только, что разошлись поздно. Танцевали и пили, курили травку, вот и все. У нее была страшная головная боль, и, конечно, она сгорала от стыда за то, что влезла на стол в чулках. Она даже вскрикнула, когда я сказала, что Бабетт показывала Михелу грудь:
— Может, мне поговорить с ней?
Я зачерпнула ложечкой густую сливочную пену своего капуччино и вопросительно взглянула на нее.
— Ты что, с ума сошла? Конечно, нет. Да перестань, чего только не случается по пьянке. Не будем преувеличивать.
Ханнеке закашлялась. Из ее груди вырвался тяжелый хрип.
— Может, тебе выкурить еще сигарету? — едко спросила я. Она бросила на меня сердитый взгляд.
— Я считаю, что моя подруга так поступать не может… И разве может пьянство быть этому извинением?
— Ах, Ка, да не будь такой серьезной. Она же не предлагала ему ничего непристойного? И потом… Это же просто, чтобы подурачиться. Ты ведь дурачишься? Немножко пофлиртовать, посмотреть, что мы еще на что-то годимся.
— Ну, не при всех же. И я ведь не трясу грудью, завидев мужчину. Это такая пошлость.
— Не знаю даже. Но это смело… — Она засмеялась и закашлялась одновременно. Я хлопала ее по спине, пока кашель не прошел. Ханнеке схватила мою руку и серьезно посмотрела на меня.
— Ты же не собираешься устраивать скандал! Ты ничего не добьешься, будет одно нытье. И в итоге не она, а ты сама окажешься по уши в дерьме.
— Ты, конечно, права. Но я люблю, чтобы было по-честному… Зачем нужна дружба, если ты кому-то не доверяешь, если кто-то у тебя за спиной показывает твоему мужу грудь?
— Во-первых, она делала это не у тебя за спиной, а во-вторых, не будь такой лицемеркой. Ты ведь не стала рассказывать Михелу и Патриции, как Симон тискал твою задницу на той вечеринке? И правильно сделала. Если мы начнем все рассказывать друг другу, конца этому не будет.
Наступила тишина. Ханнеке победно усмехнулась, я улыбнулась ей ответ. Один-ноль в ее пользу.
— Тебе ведь незачем все знать о Михеле, и ты не хочешь, чтобы Михел знал все о тебе? Главное, что тебе хорошо с твоим мужем и с твоими друзьями. И сохраняй это чувство.
Я возвращалась домой на велосипеде, и пронзительный ветер продувал насквозь мое черное шерстяное пальто. Из головы не шли слова Ханнеке. Я не хотела ныть, не хотела строить из себя борца за высокие моральные устои, я хотела просто наслаждаться жизнью, как все. Прекрасно было ощущать себя частью этой компании веселых, удачливых, творческих людей, чувствовать свою принадлежность к ним. Их блеск придавал блеска мне самой. И хотя мы были знакомы уже год, у меня до сих пор было ощущение, будто мне надо все время подниматься на цыпочки. Я чувствовала такую же неловкость, когда была подростком, в средней школе, среди пользовавшихся успехом красавиц подружек: в любой момент я могла быть отвергнута ими, каждое слово, жест, любая критика в их адрес могли обернуться для меня исключением из их избранного круга. За место в их компании я отдавала саму себя. Я потрясла головой, чтобы отогнать эти мысли, потому что не хотела сомневаться в своих подругах и своей роли в нашем «клубе». Мне надо было радоваться такой новой, наполненной жизни, о которой можно было только мечтать. И она у меня появилась. Что ж теперь жаловаться?
Не от них зависело, что я чувствовала себя такой напряженной и неуверенной, мои нынешние друзья давно доказали, что хорошо относятся ко мне. Мне просто надо прекратить бояться, что меня признают недостаточно подходящей.
И опять я увидела перед собой Бабетт, как она прижималась к Михелу, как пыталась стянуть с него одежду. Его руку, скользящую по ее спине. Так и должно быть. Это ничего не значит. Так мы общаемся друг с другом, игриво и свободно, импровизируя внутри своего надежного, привычного круга. И я решила
