никому не открывала дверь и включила автоответчик. Перед выходом я проверила, заперты ли окна, и, когда она удивленно спросила меня, что случилось, я сразу же пожалела, что так себя вела. Не хватало только напугать девчонку до смерти.
Я знала по опыту, как проблемы в отношениях друг с другом могут привести к распаду всей группы. Мы выступали вместе уже шесть лет, раза четыре в неделю, а то и чаще отправлялись в глухомань, в какой- нибудь дансинг «Отвалившееся колесо» или спортцентр «Успехи на болоте», делили все горести и радости, но то, что сейчас происходило между мной и Геертом, не обсуждалось. Я обещала Геерту никому не говорить о его депрессии и не хотела, чтобы кто-то знал о моем аборте. Я боялась, что они будут осуждать меня, и эти разговоры еще больше будут подливать масла в огонь моих переживаний.
Выступления и репетиции были для меня счастливым избавлением от жизни в Амстердаме, где все каждый день из кожи лезли, чтобы быть оригинальными. На сцене я была оригинальной, я была звездой, певицей, которую все слушают. Наши выступления были для меня чем-то вроде наркотика, они вызывали во мне эйфорию, почти религиозное чувство любви к музыке. Не существует другого искусства такой силы. Только музыка может так утешить человека, сделать его счастливым или пронзить его душу, как ножом.
Это чувство наполненности музыкой оставляло меня, только когда я среди ночи возвращалась домой, заставала няньку спящей на диване среди игрушек, пустых пакетов из-под чипсов и недопитых стаканов колы. И тогда усталость одолевала меня и наступало опустошение. Ночные выступления не приносили больших денег и не сулили карьерных взлетов: я уходила по ночам от своих детей, чтобы поиграть в певичку только ради собственного удовольствия. Но я не могла иначе. Я должна была петь, хотя и знала, что никогда не перепрыгну через себя, что всегда буду частью огромной армии второсортных музыкантов, которые исполняют чужие песни на ярмарках и корпоративных вечеринках.
Зал Лейденского студенческого общества был битком набит ребятами в галстуках и аккуратными девушками в клубных свитерках. Под завесой сигарного дыма колыхалась толпа студентов, пропитанная запахом пива и пота. Они толкались, свистели и скандировали: «Давай еще!» Я покачивалась на цыпочках за кулисами и ждала, когда Мартин, руководитель и солист нашей группы, даст мне сигнал выходить на сцену. Когда он подошел ко мне, я почувствовала, что он волнуется так же, как и я.
— Послушай-ка, — сказал он, одергивая свой лиловый пиджак и не глядя на меня. — Все эти разборки с Геертом — ваше личное дело. Но чтобы на сцене все было шито-крыто. Я не хочу терять никого из вас, но если замечу, что вы не можете нормально общаться и друг друга избегаете, один из вас уйдет. Я сказал то же самое и Геерту.
Раздались первые аккорды. Я уже не смогла ему ответить. Мартин надел свои черные «Рэй-Бен», поднял руку и выбежал навстречу свистящей публике: «Мы рады, что сегодня здесь так много классных ребят!»
Дорина, Элен и я продолжили «Каждый ищет любви». Оглушительные вопли. Я чувствовала себя крутой белокурой бестией. Все остальное неважно. Единственное, что имеет смысл, — это бьющаяся и галдящая оргия соул.
После того как нас три раза вызывали на бис, мы сидели и пили пиво в переделанной в гримуборную подсобке. Все были на таком подъеме, что трещали без умолку, как будто только что выиграли футбольный матч. Мы проносились по этим корпоративным вечеринкам, как поезд. Мартин так завелся, что даже не мог сидеть и продолжал пританцовывать стоя, сжав кулаки.
— Йес, ребята, классно мы выступили. Здорово они завелись! Прямо с ума посходили. Пойду сейчас в зал, сниму какую-нибудь сучку.
— Да катись, куда хочешь! Я лишней секунды среди этих клоунов не пробуду. Мы возвращаемся в Амстердам, там еще выпьем.
Геерт стянул свою белую рубашку, и мне бросилось в глаза, что он еще больше похудел за эти две недели. Остальные решили ехать с ним. Никому неохота было застревать в этой дыре. Мне тоже хотелось как можно скорее добраться домой. Я начала снимать макияж, когда в дверь постучали. Сиплый, простуженный голос спросил Марию Фос. Я обернулась. Передо мной стоял мальчишка, рукав его куртки был оторван, галстук съехал набок. Мартин засмеялся.
— Смотри-ка, Мария, поклонник. Фридрих-Виллем ван Виппенштейн принес тебе подарок. Член с гербом Минервы!
Мальчишка покраснел как рак. Дорина и Элен взвыли от смеха. Он держал в руках пакет размером с обувную коробку, завернутый в золотую бумагу и перевязанный красным бантом.
— Курьер просил передать это вам, — пролепетал парень, сунул пакет мне в руки и убежал. Внутри было что-то тяжелое, оно сдвинулось, когда я наклонила пакет набок. У меня задрожали руки. Я уже почти наверняка знала, кто мне это прислал.
— Ну что, давай открывай! — сказал Мартин. Дорина пробурчала, что подарок опять принесли мне. Ей поклонники никогда ничего не дарили. Я ответила, что лучше распакую это дома. Или вообще не буду трогать. Я отодвинула коробку и посмотрела на Геерта, он серьезно взглянул на меня. Но тут, прежде чем я успела отнять ее, Дорина схватила коробку со стола и стала трясти.
— Не бьется, — засмеялась она и приложила к пакету ухо.
— И не тикает!
Элен понюхала пакет и отпрянула назад, улыбка исчезла с ее лица.
— Черт. Воняет! Как мерзко!
Дорина уронила коробку и посмотрела на меня:
— Господи, что же это может быть?
Мартин поднял коробку.
— Ну что там, блин, за ерунда?
Он разорвал бумагу, открыл крышку и в ужасе отшвырнул коробку.
— Вот черт… Там зверь! Дохлый зверь!
Побледнев, он вылетел из комнаты, поднеся руку ко рту.
На полу лежала большая вонючая мертвая крыса, к ее шее была привязана записка.
— Ондатра, — буркнул Чарльз, наклонившись над ней и пытаясь прочесть записку, привязанную красной шелковой ленточкой к окровавленной шее крысы. — Есть у кого-нибудь ножницы или пилка для ногтей?
— Да брось ты, Чарльз, — сказал Геерт. — Что мы, будем возиться с этой крысой, что ли? Еще заразишься от нее чем-нибудь. Надо позвонить в полицию. И вернуть этого мальчишку.
Дорина обняла меня. У меня кружилась голова, как на чертовом колесе. Она налила мне джина и дала сигарету. Я не знала, что мне делать. Я начинала понимать, что на этом дело не кончится. Этот человек знал даже, где и когда я выступаю. Дальше будет только хуже. Я как следует отхлебнула джина, он обжег мне язык и горло. Это здорово отбило трупный запах, который все еще стоял у меня в носу. Я вдохнула запах алкоголя, и в голове у меня снова прояснилось.
— Я хочу побыть одна, — сказала я.
Пять пар глаз уставились на меня, как будто я была привидением.
— Может, сначала выкинем это? — спросил Геерт и попытался крышкой засунуть крысу обратно в коробку.
— Не надо. Пусть лежит.
— Хочешь, я побуду с тобой? Ты же не можешь сидеть тут одна?
— Геерт, оставь меня в покое, ладно?
Все вышли из комнаты.
— Пойду поищу этого хмыря. И позвоню в полицию, хочешь ты этого или нет, — сказал он, погрозив пальцем. У него был такой вид, как будто он действительно хотел поиграть в героя.
Когда все ушли, я набралась мужества и села на колени перед крысой. Тошнотворный запах снова ударил мне в горло. Но я должна была прочитать письмо, пока все не вернулись. Мне было стыдно, что кто-то так сильно меня ненавидит. Оказалось, что письмо, наполненное ненавистью бывает так же интимно и доверительно, как и любовное письмо.
Я зажала нос платком и, давясь от тошноты, попыталась отвязать ленточку, не касаясь крысы. Когда мне это удалось, я взяла записку бумажной салфеткой.
