Они как раз проходили мимо «Вендрагона».
— Дело не только в этом, — сказал Эбен, ужасно злясь на самого себя. — Мне сегодня нужно было прийти на похороны.
В другой части города, залитого слепящим солнцем и полурасплавленного от зноя, за Флит-стрит, между Стрендом и изнемогающими от духоты трущобами Черинг-Кросса, в театре Столкарта поднимали черепах. Неуклюжие, широкие, бело-розовые черепахи, дважды испеченные в печах фабрики Коуда, раскачивающиеся на канатах, словно какие-то невероятные маятники, пока их дюйм за дюймом поднимали к небесам и кровлям, туда, где на крыше оперного театра рабочие вращали подъемный ворот, потели, ругались и втаскивали неповоротливых животных через парапет (еще около ярда, каждая черепаха в полтонны весом), — а люди, стоявшие внизу и державшие тросы, двадцать шесть раз падали на колени, услышав, что очередное исполинское изваяние приземлилось на крышу. Этим утром фабрику Коуда покинули двадцать семь фургонов; они проехали друг за другом по Нэрроу-уолл, пересекли реку по Вестминстерскому мосту, преодолели крутой, но короткий подъем Кокспер-стрит и прибыли на место назначения, к Хеймаркету. В каждом фургоне находился ящик, плотно набитый соломой, а в соломе лежала черепаха с самодовольной ухмылкой травоядного существа и приземистыми ножками, сотворенными, как и все прочие детали, вплоть до пластинок панциря, из молочно-розового камня Коуда.
Солома и разломанные ящики валялись неряшливой грудой у оперного театра. Двадцать шесть фургонов уже были пустыми. Мармадьюк Столкарт забегал туда-сюда в возбуждении, когда последнюю черепаху извлекли из упаковки, перевязали канатами за подбрюшье и медленно вознесли к парапету: ведь это была предводительница батальона, первая среди равных, единственная, которую смогут узреть бесчисленные толпы зевак, которые теперь наверняка сбегутся к театру Столкарта. Болджер со своей записной книжкой не давал ему покоя, но Мармадьюк отмахивался от него. Его не волновало и то, что Марчези обдирал его как липку, изобретая разнообразные болезни и выискивая лазейки в контракте, чтобы не появляться перед публикой. Не волновало его и то, что деньги Кастерлея уже кончились, что других денег не было и что настоящие ценители искусства редко заглядывали в его театр. Мармадьюк не понимал беспокойства Болджера по поводу договора с виконтом об аренде театра, хотя Болджер был убежден, что десятого июля случится нечто такое, что приведет к окончательной катастрофе и он, Мармадьюк, будет разорен, а значит, будет разорен и сам Болджер. на котором лежит ответственность за ущерб. Столкарта не беспокоили ни лозунги, ни Фарина, ни головорезы, слонявшиеся по улицам в поисках приключений и ни за что ни про что избивавшие мирных прохожих; ни жара, ни похороны, на которых он, как и Эбен, должен был присутствовать этим утром (она же должна понимать!), ни мучения наемных рабочих фабрики Коуда. Единственное, что заботило Мармадьюка, глядящего на то, как последнюю черепаху ставят на место и поднимают на задние лапы, чтобы она приветственно улыбалась публике из-за парапета, — это его черепахи. «Приходите, приходите все, — торжествующе думал он. — Приходите все, друзья и враги, и мои черепахи покорят вас всех!»
Джеймс Бирс, обвязанный за талию страховочным канатом, залил раствором цемента крепление двадцать седьмой и, слава богу, последней черепахи. Солнце било ему в затылок и блестело на спине черепахи. Камень Коуда сверкал сотнями крошечных искр. Бирс быстро огляделся по сторонам, но его товарищи ничего не заметили. Один из них — Бирс не знал, кто именно, — уже знал. Двадцать шесть черепах смотрели ему в спину. Он снова наклонился, замазывая цементом трещины и уминая раствор большим пальцем. Цемент продержится лет сто. Но не эта нога. Он думал, что утром изъян могут обнаружить. Он с деланным спокойствием смотрел, как Хэнли, за плечами которого были долгие годы опыта, приложил ухо к каждой статуе и простукал черепах молоточком. В ответ раздалось двадцать семь глухих ударов. Хэнли кивнул, и Джеймс Бирс с облегчением перевел дух.
Это произошло на следующую ночь после случая с девушкой на лестнице Кингз-Армз. Джеймс Бирс обнаружил, что рядом с одной из цистерн стоит ведро с глиной, перемешанной с битым стеклом. Он увидел, как оно поблескивает на солнце, и понял: это не случайность. Бирс огляделся по сторонам. Никого не было видно. Он вспомнил, как восемь месяцев назад Роулендсон уволил его со стекольной фабрики, как его жена швырнула в Темзу памфлеты, которые собирал его отец, как какой-то разошедшийся молокосос швырнул его наземь на Саутгемптон-стрит и попытался переехать своим фургоном. Он подумал о Фарине и его призыве к оружию. «Да, — подумал он, — а вот и мой собственный призыв, моя проверка…»
Он наклонился и насыпал битого стекла в цистерну с глиной. В последующие дни он ждал, не проявит ли себя как-нибудь его товарищ-саботажник. но никто не подавал виду. И он подумал, что только тогда, когда его маленький бунт осуществится в полной мере, когда фронтон действительно обвалится, — только тогда он станет человеком Фарины. Он растер остатки цемента и спустился следом за другими рабочими.
Вместе с жалкой горсткой людей, собравшихся поглядеть на установку черепах, рабочие задрали головы и уставились на единственное видимое свидетельство своих трудов. Джеймс Бирс взглянул на черепаху, гневно вздымающую две короткие верхние конечности и поднявшую одну ногу, как бы переступая через парапет. Высоко вверху, за парапетом, вся тяжелая масса этой черепахи держалась лишь на одной ноге, и Джеймс Бирс знал, что под тонким слоем коудского камня эта нога просто стеклянная. Двадцать семь пустых фургонов собирались возвращаться на фабрику. Возницы на мгновение придержали лошадей и сняли шляпы в знак соболезнования: мимо проехал катафалк, но, повернув голову, Джеймс Бирс, так же как и его товарищи, кучка зевак, возницы фургонов, Болджер и Мармадьюк Столкарт, увидел, что катафалк был пуст. В полумиле к северу начали звонить колокола церкви Святой Анны на Дин-стрит.
— Черт побери!
Радж с удивлением взглянул на сэра Джона. Он не понимал причины этой внезапной вспышки. Колокола снова зазвонили.
— Похороны! Черт бы побрал мою забывчивость! — воскликнул сэр Джон. Радж подождал, пока его коллега успокоится, а потом повторил свой вопрос:
— С ударением, говорите?
— Вот с таким, — сэр Джон черкнул в воздухе диагональ слева направо и сверху вниз. — Понимаете: Лампри — и с ударением… — он повторил свой жест, — … ер.
— Шантажировал Джорджа Пеппарда?
— У этого Ламприера есть какое-то соглашение, заключенное его предком с Ост-Индской компанией. Оказывается, часть Компании принадлежит ему, девятая доля…
— Девятая доля? О небо! — Раджу это показалось невероятным.
Сэр Джон кивнул:
— Я тоже так думаю. Но Теобальд настаивает. Он говорит, что Джордж должен был взяться за это дело, потому что в противном случае Ламприер… и тут Теобальд начинал выражаться весьма туманно. Он предполагает, что это связано с каким-то новым поворотом дела Нигля.
— Это было черт знает сколько лет назад, — фыркнул Радж.
Он вытирал пол. Сэр Джон слышал, как мокрая тряпка скользит по мрамору и как Радж слегка пыхтит от усердия. Капли воды падали на каменный пол.
— Короче, Джордж отказался, и Ламприер убил его, чтобы заткнуть ему рот. Так считает Теобальд, — последние три слова сэра Джона повисли в воздухе. Радж и сэр Джон молчали. С улицы наверху раздавался приглушенный шум. Больше не было слышно ни звука. Казалось, в этот самый глубокий подвал мертвецкой может проникнуть только колокольный звон.
Сэр Джон хотел бы, чтобы Теобальд оказался прав. Он хотел бы, чтобы Ламприер был неоспоримо виновен. Или так же неоспоримо невиновен. Но сердцем он чуял, что брат Джорджа Пеппарда — лжец. Возможно, он сказал правду, но даже если и так, то эта правда была лишь частью какой-то более обширной, всеобъемлющей лжи. Каждый раз, когда сэр Джон начинал расспрашивать Теобальда подробнее, тот смущался или становился забывчивым. Кем бы ни был этот Ламприер, но на шантажиста он не похож. Далее, оставалась загадка женщины. Какую роль играла она во всем этом деле? Насколько понимал сэр Джон, убийства Джорджа Пеппарда, Розали и старшей женщины, чье тело сейчас разлагалось в гробу в соседнем подвале, были связаны между собой только личностью предполагаемого убийцы. В них не было единого образца, а сэр Джон в последнее время был одержим страстью выискивать во всем образцы. В конце концов, Генри поступал бы именно так.
— еще одно, — внезапно заговорил Радж. — Если до того вечера, когда они встретились, Теобальд ни разу не слышал о Ламприере, откуда ему знать, как пишется его имя?
