– Давай, товарищ лейтенант, – сказал он, почтительно отступая в сторону. – На здоровьице.
– Ну это уж вы зря… – смутился лейтенант. – Честное слово…
– Да чего там! – загомонили новобранцы. – Экое дело выпить перед едой. Выпей да закуси.
– Ну ладно, раз так. – Лейтенант поднял кружку. – За что выпью, так это за нашу победу.
– Вот это верно! – дружно одобрили мужики.
– Давай, товарищ лейтенант. Чтоб ему, Гитлеру, пусто было.
– Ни дна ему, ни покрышки.
И всем почему-то сделалось радостно оттого, что их командир выпил чарку, а теперь, присев на корточки, крепко хрустел ихним, усвятским, огурцом, тыча им в ворошок соли на листе медвежьего уха.
– Ужли не победим? – ухватился за слово Никола Зяблов, подбивая лейтенанта на больной разговор.
– Побьем, ребята, побьем, – спокойно сказал тот.
– Дак и я говорю, – подхватил дедушке Селиван. – Не все серому мясоед. Будет час, заставим и его мордой хрен ковырять.
– Правильно, отец! – захохотал лейтенант. – Это точно!
– Сколько уже замахивались на Россию, – ободренно продолжал Селиван, – а она и доси стоит. Уже тыщу годов. Эвон какое дерево вымахало за тыщу лет: шапка валится на верхушку глядеть.
– Насчет дерева это ты, отец, хорошо сказал, – кивнул лейтенант. – Нам бы еще немного заматереть, каких пяток лет, тогда ни один топор не был бы страшен.
– Это б хорошо, – поскреб под картузом Никола. – Да сучья, слышно, уже летят…
– Ничего! – сказал лейтенант. – О сучья ведь тоже топор тупится. Покамест до главного ствола дело дойдет, и рубить будет нечем Нам, товарищи, главный ствол уберечь, а сучья потом снова отрастут. А за те, что порублены, он еще поплатится. Мы из них ему крестов наделаем.
– Что и говорить, к главному-то стволу его никак не след допускать, сказал Никола. – Уж коли само дерево падет – конец и всем его веткам.
– За тем и идем, – баснул Афоня-кузнец, лежавший особняком под кустом конского щавеля.
– Выбьем, выбьем у него топор, товарищ лейтенант, – покряхтывая, подал голос Матюха. Кривясь от цигарки, дымившей под рассеченной губой, он взялся перематывать ослабленные на онуче завязки. – Не все-то одним нам в ус да в рыло, будет ему и мимо. Брехня! Ежли скопом навалимся, все одно передушим. Нам бы только техникой помочь, а мы сдюжаем. Я их, падлу, не пулей, дак зубами буду грызть. Я им покажу деколон.
– В каких частях служил? – поинтересовался лейтенант.
– В разных. Три года пехота да три еще кое-где… На спецподготовке, – засмеялся Матюха. – Между прочим, тоже на Урале. Только на Северном. Выходит, вроде как земляки с тобой.
– Понятно.
– Так что топором и я обучен махать, – уточнил Матюха и, встав, потопал лаптями, попробовал, ладно ли обмотался.
Поблагодарив за еду, лейтенант достал пачку «Беломора», протянул ее в круг. Мужики, смущаясь, бережно разобрали угощенье.
– Дак а ты нашего тади дерни, – предложил Лобов. – Знаешь, как в сельпе махорка называется?
– Ну-ка, ну-ка?
– Смычка! Ты нам «беломору», а мы тебе нашей рубленки. Вот и посмыкуемся.
– С удовольствием, землячок! – засмеялся лейтенант.
18
Вскоре объявили построение. Матюха изловил и подал посвежевшего коня лейтенанту, и тот, оглядев из седла замерший строй, скомандовал к маршу.
За ручьем начиналась чужая, не усвятская пажить; рядами разбегались и прыгали через узкое руслице на ту сторону, за первые пределы отчей земли, своей малой родины, иные при этом норовили макнуть напоследок руку, потом, опять сомкнувшись, одолели зеленый склон и, выйдя на дорогу, подравняли шаг.
Касьян с дедушкой Селиваном, напоив лошадей, тронулись в объезд на жиденькую жердяную гатку.
Дорога потянулась на долгий пологий волок, сливавшийся где-то впереди с дрожливым маревом. По обе стороны топленым розоватым молоком пенилась на ветру зацветшая гречиха, и все оживились, войдя в нее, пахуче-пряную, гудевшую пчелой, неожиданно сменившую однообразие хлебов. За гречихой начались подсолнухи, уже вымахавшие в человеческий рост и местами тоже зацветшие, и было светло и как-то празднично идти среди этих ярких золотых цветов, терпко пахнувших лубом, повернутых, как один, к полуденному солнцу. И вообще, отдохнув и малость пообвыкнув в строевом ходу, шли легко, без изначального скованного напряжения, уже не вздрагивая от окрика лейтенанта, который в низко насунутой фуражке, подстегнутой под подбородком ремешком от встречного ветра, еще недавно казался в своем седле чем-то вроде ниспосланного рока, глухого ко всему и неумолимого в своей власти. Теперь все знали, что зовут его Сашкой, что, как и у всех у них, есть и у него где-то мать, что сам он, в сущности, неплохой компанейский малый и что в его полевой сумке вместе со списками новобранцев лежит пара Лехиных пирожков с капустой, которые уговорили взять на тот случай, если захочется пожевать в седле. Помнилось и о том, что под его гимнастеркой на левой лопатке сизым рубцом запеклась не очень давнишняя пулевая рана, и в строю поговаривали, что не худо бы с ним, уже понюхавшим пороху, идти не до одного только призывного, а и дальше. Чтобы так вот всех, как есть, не разлучая, определили б в одну часть, а он остался
