банальнейшее содержание, — так в ресторанах, претендующих на изысканность, заказав блюдо со звучным названием, получаешь обыкновенное яйцо под майонезом.
— Само собой разумеется, господин Тах, если вы не хотите, я об этом не упомяну.
— Отчего же? Это неинтересно?
— Напротив, более чем интересно. Но мне бы не хотелось выдавать вашу тайну.
— Это не тайна.
— Почему же вы никогда об этом не говорили?
— А кому бы я мог сказать? Не с мясником же беседовать о моей девственности.
— Естественно, но с газетчиками тоже не стоит.
— Почему? Девственность запрещена законом?
— Это все-таки ваша частная жизнь, нечто глубоко интимное…
— А все предыдущие вопросы, иезуитская ваша душа, разве не касались моей частной жизни? До сих пор вы почему-то не были так щепетильны. Нечего строить из себя целку (как нельзя более уместное выражение, заметьте), со мной эти номера не проходят.
— Вы не правы. Бестактность тоже имеет пределы. Журналист бестактен по определению — это его профессия, — но он знает, что есть вещи, которых касаться нельзя.
— Вы заговорили о себе в третьем лице?
— Я говорю от имени всех журналистов.
— Ну конечно, взыграло кастовое сознание, это свойственно трусам. А я вам отвечаю от своего имени, ни на кого не оглядываясь и не ссылаясь, кроме себя самого. И я говорю вам, что не стану загонять себя в ваши рамки и буду сам решать, что в моей частной жизни тайна, а что нет. На мою девственность мне глубоко плевать — делайте с ней что хотите.
— Господин Тах, мне кажется, что вы не вполне сознаете, чем вам грозит это откровение: вы будете чувствовать себя оплеванным, вывалянным в грязи…
— Позвольте, молодой человек, теперь я задам вам вопрос: вы дурак или мазохист?
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что если вы не дурак и не мазохист, то я вас просто не понимаю. Вам преподносят на блюдечке сенсацию, дарят ее великодушно и бескорыстно — а вы, вместо того чтобы вцепиться в нее мертвой хваткой, как подобает уважающему себя стервятнику, высасываете из пальца проблему и разводите китайские церемонии. Вы сильно рискуете, если будете продолжать в том же духе. Мое терпение не безгранично, я могу и отобрать у вас эту сенсацию — не для того, чтобы оградить мою священную и неприкосновенную частную жизнь, а просто вам назло. Имейте в виду, мои порывы великодушия проходят быстро, особенно если меня раздражают, так что не теряйтесь, берите, пока дают. Могли бы, кстати, и поблагодарить, не каждый день Нобелевский лауреат дарит вам свою девственность, правда?
— Я вам бесконечно благодарен, господин Тах.
— Вот так-то. Подхалимов вроде вас я просто обожаю.
— Но вы же сами сказали, чтобы я…
— Ну и что? Вы не обязаны делать все, что я скажу.
— Ладно. Вернемся к предыдущему вопросу. В свете последнего откровения я, кажется, понимаю причину вашего женоненавистничества.
— Да ну?
— Да. Обида на женщин проистекает из вашей девственности, не так ли?
— Я не вижу связи.
— Ну как же! Вы ненавидите женщин, потому что ни одна не захотела иметь с вами дело.
Писатель расхохотался. Его пухлые плечи заколыхались от смеха.
— Блестяще! До чего же вы забавны, мой друг.
— Должен ли я понимать, что вы опровергаете мое объяснение?
— По-моему, ваше объяснение само себя опровергает. Путать причину и следствие — это конек журналистов, но вы, право, всех перещеголяли. Так все поставили с ног на голову — с ума сойти! Вы говорите, что я ненавижу женщин, потому что ни одна не захотела иметь со мной дело, когда это я не захотел иметь дело ни с одной, по той простой причине, что я их ненавижу. Двойной перевертыш — браво, у вас талант!
— Вы хотите убедить меня, что ненавидите их априори, без причины? Этого не может быть.
— Назовите мне что-нибудь из еды, что вы не любите.
— Вообще-то ската, но…
— Чем же вас обидел бедный скат?
— Скат меня ничем не обидел, он просто невкусный.
— Ну вот, наконец-то мы друг друга поняли. Женщины меня тоже ничем не обидели, просто я их терпеть не могу.
— Все же, господин Тах, это нельзя сравнивать. Что бы вы сказали, вздумай я сравнить вас с телячьим языком?
— Я был бы польщен: это объедение.
— А если серьезно?
— Я всегда серьезен. И это весьма прискорбно для вас, молодой человек, потому что, не будь я так серьезен, может быть, и не заметил бы, что наша беседа не в меру затянулась и что вы не заслуживаете такой щедрости с моей стороны.
— Почему же я ее не заслуживаю?
— Вы неблагодарная скотина и к тому же кривите душой.
— Я кривлю душой? Я? А вы сами?
— Наглец! Я всегда знал, что моя честность меня погубит. Мало того, что ее не замечают, так еще и выворачивают наизнанку — конечно, вы же в этом деле корифей, — и приписывают мне криводушие. К чему были все мои жертвы? Порой я думаю, если бы можно было начать жизнь сызнова, я поставил бы на карту криводушия, чтобы пожить наконец в комфорте и почете. Но вот смотрю я на вас и думаю: до чего же противно, и радуюсь, что не стал таким, как вы, хоть этим и обрек себя на одиночество. Лучше быть одному, чем купаться с вами в грязи. Жизнь у меня поганая, но я не променял бы ее на вашу. А теперь ступайте: я закончил тираду, проявите же чувство мизансцены, сумейте уйти вовремя.
В кафе напротив после рассказа журналиста споры вспыхнули с новой силой.
— Позволяет ли нам профессиональная этика продолжать интервью в сложившейся ситуации?
— Надо быть лицемерами, чтобы говорить об этике в нашей профессии, сказал бы Тах.
— Сказал бы, как пить дать, но он все-таки не папа римский. Он поливает нас грязью, а мы утирайся?
— Беда в том, что он где-то прав.
— Ну вот, готово дело, и вы купились на его фокусы. Нет, мне очень жаль, но я потерял к нему уважение. Для него нет ничего святого.
— Правильно он говорил: неблагодарная ты скотина. Он дал тебе в руки такую конфетку, а ты вместо «спасибо» его, видите ли, презираешь.
— Нет, ты что, не слышал, каких гадостей он мне наговорил?
— Слышал, а как же. В принципе можно понять, почему ты бесишься.
— Скорей бы подошла твоя очередь. Вот тогда посмеемся.
— Это точно, скорей бы подошла моя очередь.
— А как он отзывается о женщинах, вы слышали?
— Вообще-то доля правды в его словах есть.
— Как вам не стыдно? Слава богу, среди нас нет ни одной женщины. Кстати, кто идет завтра?
— Темная лошадка. Даже не зашел сюда познакомиться.
— А на кого он работает?
— Никто не знает.
— Не забудь, что Гравелен просит у всех копии записей. Надо его уважить.
— Святой человек. Сколько лет он работает у Таха? Наверно, и ему иной раз круто приходится.
