— Я начинаю думать, что вы этого достойны.
— Ваша похвала дорогого стоит, господин Тах, поверьте, я смущена, но…
— Действительно, вы вся зарделись.
— Но не утруждайте себя.
— Почему? Вы этого вполне заслуживаете. Вы много лучше, чем я думал о вас сначала. Мне ужасно хочется помочь вам умереть.
— Я тронута, но не стоит: мне бы не хотелось, чтобы у вас были из-за меня неприятности.
— Полноте, милая, я ничем не рискую: жить мне осталось полтора месяца.
— Я себе не прошу, если ваша посмертная слава пострадает из-за меня.
— Пострадает? Разве она может пострадать от доброго дела? Наоборот! Люди будут говорить: «Меньше чем за два месяца до своей кончины Претекстат Тах готов был протянуть руку помощи ближнему». Я стану примером для всего человечества.
— Господин Тах, человечество вас не поймет.
— Увы, боюсь, что вы опять правы. Но мне плевать на человечество и на славу. Признаюсь, мадемуазель, я вас так зауважал, что только ради вас одной мне захотелось сделать доброе дело просто так, бескорыстно.
— Мне кажется, вы меня переоцениваете.
— Я так не думаю.
— Опомнитесь, господин Тах, не вы ли называли меня уродиной, дурой, курицей и прочими нелестными словечками? А сам по себе тот факт, что я женщина, — разве он не роняет меня в ваших глазах окончательно и бесповоротно?
— В теории все, что вы говорите, верно. Но произошла странная вещь, мадемуазель: одной теории стало мало. Мне открылся иной аспект проблемы, и меня захлестнули чувства, каких я не испытывал вот уже шестьдесят шесть лет.
— Очнитесь, господин Тах, я — не Леопольдина.
— Да, вы — не она. И все же в вас есть что-то общее.
— Она была сказочно красива, а я, по вашему мнению, безобразна.
— Это, пожалуй, не совсем так. Ваше безобразие не лишено красоты. Временами вы просто красивы.
— Только временами.
— Это уже большое счастье, мадемуазель.
— Я, по вашему мнению, глупа, вы не можете меня уважать.
— Почему вы так стремитесь себя дискредитировать?
— По очень простой причине: не хочу умереть от руки лауреата Нобелевской премии по литературе.
Старика точно холодной водой окатили.
— Может быть, вы предпочли бы лауреата Нобелевской премии по химии? — спросил он ледяным голосом.
— Очень смешно. Я вообще не хочу насильственной смерти, будь то от руки Нобелевского лауреата или лавочника.
— Правильно ли я понял, что вы хотите оборвать свою жизнь собственноручно?
— Если бы я испытывала тягу к самоубийству, господин Тах, то давно бы это сделала.
— Как же. Думаете, это так просто?
— Ничего я не думаю, меня это не касается. Представьте себе, я вообще не хочу умирать.
— Вы шутите.
— Неужели для вас так непостижимо чье-то желание жить?
— Нет ничего похвальнее желания жить. Но вы-то ведь не живете, глупая вы курица! Не живете и никогда не будете! Разве вы не знаете, что девочки умирают с наступлением половой зрелости? Хуже того, они умирают, но остаются среди живых. Они расстаются с жизнью, но вместо того, чтобы отправиться в райские кущи смерти, приступают к спряжению пошлого и гнусного глагола и спрягают его без конца, во всех наклонениях и временах вплоть до плюсквамперфекта, — и ни одна не избегнет этой участи.
— Что же это за глагол?
— Что-то вроде «плодиться» в самом гадком смысле этого слова — или «овулировать», если угодно. Это ни жизнь, ни смерть, ни даже промежуточное состояние. Это именуется «уделом женщины» и никак иначе: видно, человек, с присущим ему криводушием, предпочел не включать в свой словарь подобную мерзость.
— Почему вы беретесь утверждать, будто знаете, что такое жизнь женщины?
— Не-жизнь женщины.
— Жизнь или не-жизнь, вы ничего не можете о ней знать.
— Да будет вам известно, мадемуазель, что писателю непостижимым образом открыт доступ в чужую жизнь. Им не нужно ни воспарять над землей, ни рыться в архивах, чтобы проникнуть во внутренний мир людей. Им достаточно взять лист бумаги и перо, чтобы прочесть и записать чьи угодно мысли.
— Скажите на милость! Думается мне, почтеннейший господин Тах, что эта система никуда не годится, если судить по несостоятельности ваших выводов.
— Идиотка. В чем вы хотете меня убедить? Вернее, в чем вы хотите убедить себя? Что вы счастливы? Всякому самовнушению есть предел. Очнитесь! Вы не счастливы, вы не живете.
— Вам-то откуда это знать?
— Переадресуйте этот вопрос себе. Откуда вам знать, живы вы или нет, счастливы или нет? Вы даже не знаете, что это такое — счастье. Если бы вы провели детство в земном раю, как я и Леопольдина…
— Бросьте, не воображайте себя исключением из правила. Все дети счастливы.
— Я в этом сомневаюсь. И уж наверняка никто из детей никогда не был так счастлив, как маленькая Леопольдина и маленький Претекстат.
Голова журналистки запрокинулась, и она снова закатилась неудержимым смехом.
— Ну вот, опять ваша матка взбесилась. Что я такого сказал смешного?
— Извините, пожалуйста, но эти имена… особенно ваше!
— В чем дело? Вы что-то имеете против моего имени?
— Да нет, ничего. Но зваться Претекстатом! Я бы точно подумала, что это розыгрыш. Интересно, какая блажь нашла на ваших родителей, когда они решили назвать вас так?
— Я запрещаю вам судить моих родителей. И, честное слово, не понимаю, чем вас так насмешил Претекстат. Это христианское имя.
— В самом деле? Тогда еще смешнее.
— Не смейте глумиться над верой, богохульница. Я родился двадцать четвертого февраля, в день святого Претекстата; отцу и матери не хватило фантазии, и они решили положиться на календарь.
— Боже? А если бы вы родились на Масленицу, как бы они вас назвали? Масленым?
— Прекратите кощунствовать, срамница! Да будет вам известно, невежда, что святой Претекстат был архиепископом Руанским в шестом веке и большим другом Григория Турского, замечательного человека, о котором вы, разумеется, слыхом не слыхали. Претекстату были обязаны своим существованием Меровинги, потому что именно он поженил Меровея и Брунгильду — с риском для жизни, между прочим. Убедитесь сами, что нет повода смеяться над столь славным именем.
— От этих исторических подробностей оно не становится менее смешным. Да и у вашей кузины имя под стать.
— Что? Вы смеете зубоскалить над именем моей кузины? Я вам запрещаю! Вы — чудовище пошлости и дурновкусия! Леопольдина — самое прекрасное, самое благородное, самое изысканное, самое душераздирающее имя, каким когда-либо нарекали человеческое существо.
— А-а.
— Именно так! Я знаю лишь одно имя, мало-мальски сравнимое с Леопольдиной: Адель.[9]
— Ну-ну.
— Да! Старик Гюго был далек от совершенства, но одного у него не отнимешь — безупречного вкуса.
