— Для этого есть психоаналитики.
— Зачем мне психоаналитики, когда в каждом аэропорту полно бездельников, которые готовы меня слушать?
— Да вы кого угодно заставите себя слушать.
— Я искал эту девушку повсюду. Поначалу я надеялся, что снова встречу ее на кладбище Монмартра, и проводил там все дни, с утра до вечера. Но она не приходила.
— Было бы странно, если бы вашу жертву тянуло туда, где ее изнасиловали.
— Конечно, если у нее осталось неприятное воспоминание.
— Вы не шутите?
— Нет.
— Вы что, совсем больной, если полагаете, что доставили ей удовольствие?
— Мне кажется, насилие должно льстить. Оно доказывает, что человек готов преступить закон из-за вас.
— Закон! Разве дело только в законе? Неужели эта несчастная думала о законе, когда вы ее… Вас следовало бы самого изнасиловать, чтобы вы поняли…
— Я был бы этому очень рад. Но, увы, меня почему-то никто не хочет насиловать.
— И неудивительно.
— Неужели я такой противный?
— Не в этом дело.
— А в чем?
— Неужели вы сами не понимаете, что берете людей приступом? Вы способны только на насилие. Стоило вам впервые захотеть девушку, и вы ее тут же насилуете. А когда вам хочется поговорить, как, например, со мной, вы насильно навязываете свое общество. Ведь это — то же насилие, может, и не такое страшное, но все равно насилие. Неужели вы никогда не стремились завязать отношения, основанные на взаимном согласии?
— Нет.
— А!
— Зачем мне чье-то согласие?
— Но оно принесет вам гораздо больше радостей.
— Скажите конкретно, какие радости вы имеете в виду.
— Если вы попытаетесь кому-то понравиться, то сами поймете.
— Уже слишком поздно. Мне сорок лет, и до сих пор мне не везло ни в любви, ни в дружбе. Я ни у кого не вызывал даже симпатии или обычного товарищеского чувства.
— Сделайте над собой усилие. Постарайтесь стать привлекательным.
— А почему я должен стараться? Я нравлюсь себе таким, каков я есть. И насилие мне понравилось, и нравится заставлять вас слушать мою болтовню. Чтобы стараться изменить себя, нужно быть недовольным своей участью, а я доволен.
— А что испытывают ваши жертвы, вам наплевать?
— Да, наплевать.
— Я так и думал: вы неспособны на сочувствие, на сопереживание. Это типично для людей, которых никто не любил в раннем детстве.
— Зачем же мне идти к психоаналитику, если вы мне все так хорошо объясняете?
— Да это азбучные истины.
— Я думаю, мои родители действительно меня не любили. Они умерли, когда мне было четыре года, и я их совсем не помню. Они оба покончили с собой, но мне кажется, что если любишь своего ребенка, нельзя так уходить из жизни. Они повесились рядом, в гостиной.
— Почему?
— Неизвестно. Они не оставили никакой записки. Мои дедушка с бабушкой так ничего и не поняли.
— Вас следовало бы пожалеть, но мне не хочется.
— И правильно. Не стоит меня жалеть.
— Насильники не внушают мне ничего, кроме отвращения.
— За всю жизнь я совершил лишь одно насилие. А вы уже делаете из меня законченного насильника?
— Вы думаете, требуется определенная квота жертв, чтобы заслужить титул насильника? Это все равно, что стать убийцей: для этого достаточно убить одного человека.
— Забавно, как все это выглядит на словах. Если вас послушать, то до нападения на эту девушку я был обыкновенным человеком, а уже через минуту стал насильником.
— И вы находите это забавным! Какой ужас!
— По крайней мере, я был исключительно верным насильником. Я больше никого не насиловал и ни разу не притронулся к другой женщине. Это был единственный сексуальный контакт за всю мою жизнь.
— Вашей жертве от этого не легче.
— Это все, что вы можете сказать?
— Меня не удивляет, что у такого сумасшедшего, как вы, нет сексуальной жизни.
— И мое воздержание не кажется вам романтичным?
— Трудно вообразить менее романтичного человека, чем вы.
— Я с вами не согласен. Но это не имеет значения. Вернемся к моей истории. Я сказал, что перестал ходить на кладбище Монмартра, так как понял, что вряд ли эта девушка придет сюда после всего, что было. Тогда я начал бродить по всему Парижу, чтобы отыскать ту, которую с каждым днем любил все больше и больше. Я методично прочесывал весь город, округ за округом, квартал за кварталом, улицу за улицей, одну станцию метро за другой. Так прошло несколько лет. Я по-прежнему тихо проживал свое наследство. Деньги я тратил только на квартирную плату и питание. Развлечения меня не интересовали; я или спал, или слонялся по Парижу.
— Полиция не проявляла к вам интереса?
— Нет. Я думаю, жертва не стала обращаться в полицию.
— Какая ошибка с ее стороны!
— И вот что парадоксально: все эти годы разыскивался не преступник, а жертва.
— А зачем вы ее искали?
— Я любил ее.
— Когда такие типы, как вы, говорят о любви, хочется блевать.
— Берегитесь! Если вы затронете любовную тему, я прочитаю вам целую лекцию о любви.
— Нет уж, увольте.
— Ладно, на этот раз прощаю. И вот десять лет назад, то есть десять лет спустя после насилия, я бродил по Двадцатому округу и на ходу жевал наивкуснейший хот-дог. И вдруг! Кого я вижу на бульваре Менильмонтан? Ее! Это была она! Я бы узнал ее среди миллиарда женщин. Сексуальное насилие, знаете ли, порождает особые интимные узы. За прошедшие десять лет она стала еще красивей и изящней, да, она стала настоящей красавицей. Когда я ее увидел, у меня чуть сердце не разорвалось. Я пошел за ней. И надо же, как мне не повезло! Я столько лет блуждал по пустыне и наконец-то отыскал женщину своей мечты, а сам в эту минуту уплетаю горячую сосиску, щедро приправленную горчицей! И вот я шел за ней и продолжал жевать.
— Надо было выбросить эту сосиску.
— Что вы! Как можно? Сразу видно, что вы никогда не пробовали хот-дога с бульвара Менильмонтан: такими хот-догами не бросаются. А потом, если бы я выкинул свой завтрак, у меня возникло бы чувство досады. И моя любовь к даме моего сердца уже не была бы столь чиста и безупречна.
— Избавьте меня от своих глубокомысленных сентенций.
— Кроме меня, никто не говорит откровенно о подобных вещах.
— Браво! И что было дальше?
— Видите, вам уже не терпится узнать продолжение! Я знал, что рано или поздно вы клюнете. Догадайтесь, что сделала моя любимая?
— Купила себе хот-дог?
— Нет! Сосисками торгуют напротив кладбища Пер-Лашез, куда она и пошла. Поскольку я отбил у нее охоту прогуливаться по кладбищу Монмартра, ей пришлось довольствоваться Пер-Лашезом. Даже после насилия у нее не пропал благородный вкус к кладбищам. На Монпарнасском кладбище слишком неуютно, и она избрала для своих прогулок Пер-Лашез — здесь было бы превосходно, если бы среди покойничков не разгуливало так много здравствующих.
— Поэтому насильнику здесь не развернуться.
— Что это за жизнь, если даже на кладбище нельзя оттянуться?
— Да, сударь, сплошные неудобства.
— Я шел за ней среди могил. И на меня нахлынули воспоминания. Она свернула в аллейку, которая поднималась вверх. Я любовался ее походкой грациозного зверька и выжидал момент, когда к ней подойти. Когда я проглотил свой хот-дог, я догнал ее. Сердце у меня громко колотилось от волнения. Я сказал: «Здравствуйте! Вы меня не узнаете?» Она вежливо извинилась и сказала, что нет, не узнает.
— Как же она могла вас не узнать? Неужели за десять лет вы так изменились?
— Не знаю. Я нечасто смотрюсь в зеркало. Но если вдуматься, в ее поведении не было ничего удивительного. Что она могла запомнить о насильнике? Во всяком случае, не его лицо. Я смотрел на нее с такой любовью, что она не заподозрила ничего дурного и улыбнулась. Ее улыбка! Я опьянел от счастья. Она спросила, где мы встречались. Я предложил ей угадать, где мы виделись, но она сказала: «Я часто бываю с мужем в самых разных местах и не могу запомнить всех людей, с которыми мы встречаемся».
