Я устала, мне хочется спать…
Я не решилась достать фотографию. Потому что мне страшно. Страшно не потому, что она, может быть, так и будет испорченной, несмотря на хорошую дозу лекарства. А потому, что она, может быть, будет нормальной. И я снова увижу ее очень четко и ясно. Себя с дочкой — четко и ясно.
Сейчас я этого просто не выдержу.
Черная комната. Тесная черная комната в каком-то доме. В комнате — Марлин. Краска на стенах еще не просохла. Она пузырилась нарывами, и они раскрывались с глухим влажным всхлипом, и оттуда сочилась какая-то вязкая желтая жидкость. Света в комнате не было, и все же свет был. Тусклый свет, льющийся непонятно откуда. Комната была круглой, стены смыкались в кольцо. Двери не было вообще. Ни входа, ни выхода. Но Марлин была в комнате. В центре круглой комнаты стояла церковная купель, наполненная водой — черной водой, не отражающей ничего. Марлин не отражалась в воде, и она наклонилась поближе, потому что ей нужно было увидеть себя, но она ничего не увидела. Ничего. Там, в воде, плавали бусины. Марлин их сосчитала. Всего девять бусин: пять голубых и четыре желтых. Марлин опустила руку в купель и поймала одну из бусин, но когда она вынула руку и раскрыла ладонь, ладонь оказалась пустой. Наверное, бусина выскользнула, упала, решила Марлин, но нет, теперь в воде плавало восемь бусин. Пять голубых и три желтых. Марлин попыталась достать еще одну бусину, но ладонь вновь оказалась пустой, а в черной воде осталось только семь бусин, четыре голубых и три желтых. Марлин стало страшно. Она испугалась, что не сможет достать из воды эти бусины. Она закатала рукав рубашки и опустила руку еще глубже в воду. Вода была теплой и как будто давила на кожу. Марлин искала, искала — но не сумела найти две пропавшие бусины. Ее пальцы коснулись дна. Оно было мягким. Там что-то лежало, на дне. Что-то мягкое и упругое. Оно продавилось под пальцами. Марлин отдернула руку. Ей стало противно. Бусины по-прежнему плавали там, в воде. Марлин пересчитала их снова. Что происходит? Осталось только шесть бусин, четыре голубых и две желтых. Марлин перегнулась через край купели. Опустила туда руку, потом — лицо. В черную воду. Вода была теплой и как будто давила на кожу. Света не было, и все же свет был. Сперва совсем черный, но потом в черноте разлилось мягкое, рассеянное свечение, и Марлин увидела, что там лежало, на дне. Глаз. Большой человеческий глаз. Размером точно с купель. И он смотрел на Марлин. Черный зрачок расширился, вбирая в себя ее отражение. Глаз был поврежден. Теперь Марлин это видела. Тогда, в первый раз, она надавила рукой на белок, и там была рана, сочившаяся желтым гноем. Тонкая вязкая струйка поднималась наверх. К лицу Марлин, к ее открытому рту. Марлин старалась не задохнуться. Теперь она видела, что зрачок — это дыра. Там, под черной водой, был провал, и вода лилась из него в купель, снизу вверх, и Марлин увидела три недостающие бусины. В зрачке, внутри. Две желтые бусины и одна голубая. Марлин запустила руку прямо в раскрытый глаз. Гной уже проник ей в горло, она задыхалась, но все равно продолжала тянуться, туда, в глубь зрачка, и зрачок сжался, как будто oт боли, сдавил ей руку, но Марлин продолжала тянуться. Ее пальцы наткнулись на что-то. Внутри зрачка. Что-то мягкое, сочное, влажное. Оно поддалось под ее рукой. Оторвалось. Марлин не хотела его отрывать, это вышло случайно, и из глаза, из черных глубин, выплеснулся крик боли. Глаз ослеп. Мягкое свечение погасло, и глаз ослеп. Он уже не смотрел на Марлин. Он стал сплошной чернотой. И это чувство, когда никто на тебя не смотрит, не смотрит сейчас и не посмотрит уже никогда… Марлин стало страшно, по-настоящему страшно, и еще — очень грустно. Она хотела вытащить руку, но зрачок держал крепко. И не отпускал.
Теперь лампа стояла на дальнем конце стола. Девочка сидела в круге бледного, затененного света, а рядом с ней, на кровати, лежала раскрытая шахматная доска.
— Что, не спится? — спросила я.
— Просто не хочется спать.
— А я поспала.
— Да, — сказала она. — Ты стонала во сне.
— Мне снился сон.
— Сон?
— Ага.
Я села на кровати, спустила ноги на пол. Я снова заснула в одежде. Только ботинки сняла и все. И сейчас одной ноге было холодно. Ну да. Я же была только в одном носке.
— Сон…
Я встала с кровати и открыла свою сумку, чтобы взять новую пару носков. Последнюю пару.
— А что тебе снилось?
— Не знаю. Не помню.
Мне давно ничего не снилось, с самого начала эпидемии. Я имею в виду настоящие сны. Шум проникал тебе в голову, в спящий мозг, и сны были как телевизор с миллионом каналов, которые ты смотришь все одновременно. Это было болезненно и опасно, и вечерняя доза «Просвета» как-то сдерживала этот натиск, ослабляла напор, так что в сознание пробивались лишь проблески сбивчивых образов. Проблески. Внезапное дуновение тепла от невидимого предмета. Вспышка тусклого света, тихий вскрик — вот и все, что ты помнишь при пробуждении. Может быть, прикосновение к мягкому меху или к колючим шипам. Вот и все. Люди больше не видели снов, настоящих снов, но сегодня мне снился сон.
— С тобой все в порядке?
— Не знаю.
— А то вид у тебя…
— Какой?
— Марлин, ты сядь.
И я села. Села на кровать, чтобы переодеть носки. Все попадало на пол: книжки, одежда, весь мусор, кусочки, обрывки, фрагменты нашего путешествия. Зачем это все нужно? И к чему это все приведет? Я растерла руками лицо. Сон был где-то здесь. Он никуда не исчез. Черная комната, и вода, и…
Я схватила свою тетрадку, но сон ускользал, не давался.
— А тебе снятся сны? — просила я.
— Конечно. Каждую ночь.
— Каждую ночь?
— Марлин, со мной все по-другому.
— Сколько времени?
Тапело взглянула на часы.
— Третий час.
— Хорошо.
Рука наткнулась на что-то твердое среди смятых простыней. Тюбик помады. Воспоминания.
— Вчера на меня что-то нашло. У автосервиса.
— Да, я знаю.
— Я словно выпала из реальности. Я потерялась.
— Беверли очень расстроилась.
— Правда?
— Ага.
— А ты? — спросила я.
— Что?
— Тапело, ты расстроилась, когда я потерялась?
— Я не знаю, — сказала она и добавила, помолчав: — Может быть, тебе надо было идти до конца. Когда ты сбежала. Может быть, тебе надо было уйти.
— Может быть.
Я смотрела на стену. На прямоугольник чистых обоев. Раньше там было зеркало, и Хендерсон его сняла. Но призрак зеркала так и остался.
— Я не сбежала. Я потерялась.
Я посмотрела на противоположную стену. Хендерсон перевесила зеркало туда. Лицевой стороной к стене. Так, чтобы оно закрывало дырку, которую я там нашла. Я подумала о двух зеркалах, повернутых друг к другу — с той стороны и с этой, в нашем номере и в соседнем. Я подумала о зеркалах, что смотрят сейчас
