Другой жизни не будет

Первый раз Михал сказал нечто подобное. Действительно ли он так думал или от водки разоткровенничался? Как бы там ни было, но факт, что сын вспомнил об этом с уважением к нему, принял с благодарностью.

Он взглянул на сына: тот спал в кресле, склонив голову на плечо. Волосы падали ему на глаза, выглядел, как ребенок. К горлу подкатил комок. Он прикрыл Михала пледом.

„Сначала он каждый раз отвозил эту девушку обратно к ней в квартиру, где она снимала с подружкой комнату, а однажды ее дорожная сумка так и осталась в нашем доме.

Свадьба была скромной. Родители этой девочки где-то аж у канадской границы живут, и так далеко ехать никакого расчета им не было. Кроме нас, присутствовали только Роберт и сестра Галины с мужем.

Когда молодые перед ксендзом стояли, то мне тотчас вспомнилось, как мы со Стефаном обручальными кольцами обменивались, и слезы по щекам моим потекли, столь редкие здесь слезы. Я уж даже плакать в этом чужом краю отучилась.

Ну и потом прием в ресторане. Сидим, Стефанек на минуту отходит, в оркестре разговаривает, и неожиданно слышу такое, что и сама даже не понимаю, где я есть, как будто годы полетели назад со страшной скоростью. Звучала та самая мелодия, которую когда-то на дансинге десять раз подряд играли, потому что она мне нравилась. Стефан тогда оркестрантам даже на чай не должен был давать: из уважения к пану воеводе играем для него бесплатно. В то время был певец и пел чудесно. „Розовой вишни ветка, вся в цвету, обняла вишню-соседку в моем саду, их соцветья, прижавшись друг к другу в букете, шептали что-то тебе и мне в секрете“. Это был припев, а начиналось: „Нам было тогда по шестнадцать лет“. Нам со Стефаном было немногим больше, только что с этого, душа расцветала, как та розовая вишня. Я как будто в свою молодость вернулась, ну и в плачь. Сестра Галины чмок меня в одну щеку, ее муж в другую: не расстраивайся, одна не останешься, мы под боком. А я ведь не об этом плачу — о молодости, которая, как лодка, не привязанная к берегу, где-то на этой большой воде потерялась.

Так меня все это проняло, что я даже на танец дала себя уговорить. Первый Роберт меня вытянул, но у нас плохо получалось, потому что я по-современному танцевать не умею. Потом с Казиком раз, другой покрутилась. Ноги меня сами несли. Казик так разохотился, что готов был только меня и приглашать. Я ему: Казик, надо бы тебе с женой хоть пару раз пройтись. А он в ответ, что она теперь этого не любит. На десять лет старше его и свой ларчик уже готовится прикрыть. А что ему делать? Платить какой-нибудь там или как? За деньги противно, и, кроме того, эти современные бабы ему не нравятся. Ни грудей, ни бедер, а он любит, когда есть за что подержаться. С тобой бы мне было хорошо, Ванда, говорит, и крепко меня прижимает. Я ему резко на это ответила, он руку мне целует и говорит, что это шутка. Но на самом деле он не шутил.

Поэтому как только я его увидела у калитки, то от страха наверху спряталась, будто дома меня нет. Но он обошел вокруг дома и через кухонные двери вошел, знал, что мы со Стефанком ключ под половик кладем. Нашел меня в комнате Янки, я так невестку зову, потому что если Яна, то как бы к чужой обращаешься. Ну, стою, значит, у стены и смотрю на него, как на почтальона, который плохие вести приносит. Ни слова между нами.

Подошел, блузку мне расстегивать стал, но осторожно, чтобы петли не порвать, материал тонкий был. Груди мои вытащил, и соски сразу в две выпуклые изюминки превратились, только дотронулся. Силы стали покидать меня, и я съехала спиной по стене. И он оказался рядом. На коленях на полу встал. Руку мне между бедрами всунул, а они сами раздвинулись. Я почувствовала, как закрадываются в меня его пальцы, и неожиданно возжелала самой близкой с ним близости, хотя сердце мое и сейчас не для него билось. Поднял он меня легко, словно весила не больше платья, и отнес на постель. Одежду с себя скинул, меня раздел. И как-то я стыда не чувствовала, что голого его рассматриваю и он на мое уже немолодое тело смотрит. Наклонился, и взгляд его глаз, как теплый ветер, меня обдул. Всю меня исцеловал, и его губы были вместо рук. А во мне неизведанная до той поры радость росла, а еще ожидание. Если бы меня тогда от него отняли, то я бы, наверное, из окна выскочила. Вытянула я руки, и его голова между моих грудей оказалась, он оторвался на минуту, приподнялся, а я в нетерпении ноги сколько могла широко раздвинула. И как будто молитва клокотала в душе. Когда он вошел в меня, я приняла его с криком, который разрывал грудь. Мне казалось, что я калекой останусь, но одновременно происходившее со мной представлялось каким-то чудом. Я цеплялась за мужчину, опасаясь, что неожиданно меня оставит. Что-то ему говорила непонятным для самой себя языком. А он все понимал, держа меня крепко в объятиях. Потом мы тихо лежали рядом.

А что, так всегда бывает, — спрашиваю, — или только раз в жизни?

— Всегда.

— Я была как слепой щенок.

Он достал сигарету, другую вставил мне между губ.

Мы курили, и я следила, чтобы не задеть сигаретой свое тело, ставшее вдруг таким незнакомым. Наверное, придется заново открывать, где у меня груди, живот, ноги. А потом, когда Казик одеваться стал, я увидела на его плечах красные полосы.

— Что случилось? — спросила я в испуге.

— Кошка меня поцарапала, — рассмеялся он.

И я догадалась, что это следы от моих ногтей.

— Если жена твоя заметит…

— Она меня только в пижаме видит, — произнес Казик без всякой злости.

С тех пор он часто приходил ко мне. Как только дети из дома — он у меня. Но я никогда его не ждала. Калитку закроет — и с глаз долой. А я жить продолжаю с мыслями своими, с воспоминаниями, которые столько лет находят приют в душе. Было у меня одинокое существование, без мужчины, были дети, садик. Я даже левкои в нем посадила, тетка мне семена прислала. Вечером запах, как у нас в деревне. А когда Казик приходил, то мое тело начинало играть свою мелодию. Не мешала ему, шла за этим голосом. Только мне было как-то не по себе перед сестрой Галины, что есть во мне такие дверки, которые перед ней на ключ закрываю.

Раз ходили мы с ней вдвоем в кино, возвращаемся на машине, она за рулем. Ванда, говорит, я ведь знаю, что Казик к тебе ходит. У меня аж кровь в ноги ударила, рот не могу открыть, что тут скажешь. Все правда. А она улыбается. Я даже тебе благодарна. Лично мне не очень-то это нужно, а вот Казик готов и днем, и ночью этим заниматься. Измучил и меня, и себя. До сих пор не попалась ему женщина, которая бы меня не обижала. Муж он очень хороший. А тебя люблю так же, как и его. Я молчу дальше, действительно она так думает или просто ко мне подбирается? Ночью спать не могла. А когда Казик ко мне пришел, я разговор наш ему передала. А он смеется, эх ты, золотко мое наичистейшее, ведь ты ей камень с сердца сняла.

— Но больше не приходи ко мне, — говорю я.

Он глаза сделал.

— Теперь, когда все выяснилось?

— Для вас выяснилось, а для меня наоборот. Я этого понять не могу.

— А я другого понять не могу, — взорвался он. — Двоих детей родить и только после пятидесяти лет кое-что о жизни узнать. Все правильно ты сказала, что муж твой слепым щенком тебя отпустил.

— Любовь — это большая редкость на свете.

— Такая любовь ни одного цента не стоит.

— Это вы все на центы переводите, а мы на чувства.

— Ну и дождались полного благополучия.

И так слово за слово, злость нас в разные стороны развела. Я к ним перестала заходить, а они к нам. Стефанек заинтересовался, что это мы так охладели друг к другу. Может, они заняты, говорю, но на всякий случай взгляда его избегаю.

Встретились мы только на Вигилии,[6] по традиции всегда вместе за столом собирались. Казик с одной стороны, я — с другой, стараюсь как можно дальше. Делимся оплатками. Он наклоняется — а я назад, неловко мне как-то стало, говорить что-то начинаю. Казик тоже шутку подпустил, но не взлетела она, как птица, на пол рухнула голубем бумажным“.