теперь нашего ребенка. И я уже знала, что ждет меня разговор с сыном.
Сидим вдвоем за столом на кухне, смотрим друг на друга. И глаза у обоих нехорошие.
— Кто же ты такой? — спрашиваю.
— Маленький поляк, — отвечает со своей этой усмешкой.
— Сейчас не до шуток.
— А кто шутит. Ты, мамочка, сама меня учила: знак у тебя — орел белый. Правильно говорю?
Я только головой киваю.
— Ты, мама, понять не хочешь, что не гожусь я для всего этого. Такой человек не должен создавать семью. Для меня самое важное — работа. Жена — это большая ошибка. А уж ребенок…
— А если бы я так же думала?
— Я бы ничего против не имел.
Заметил, наверное, как лицо мое изменилось после слов таких — сразу заговорил по-другому:
— Но ведь маленький ребенок в доме — это почти как французская революция вместе с первомаем. И ты во всем этом. Тебе профессор сказал, что ты гранату в кармане носишь.
— А ты ее в руке держишь.
И чувствую, будто бы огонек во мне вспыхнул, слабенько горит, колеблется, но я тепло его ощущаю. Внук — мой и Стефана. Несмотря на то что уже два раза бабкой стала, я впервые так переживаю. Как будто эта новая жизнь должна меня со Стефаном, мужем моим, соединить. Не через детей, а через внука или внучку, которая родится, любовь наша продолжится. И первый раз меня по-настоящему поразила мысль, что могу не успеть и нити моей жизни не хватит, чтобы мне ребеночком натешиться.
Как же темен человек, думаю, и как мало он о себе знает. Уже ничего-то у меня впереди не осталось, а тут такая надежда. И в самом деле, чувствую себя, будто мне девятнадцать лет и словно иду я по улице и спрашиваю тучи над головой: как жизнь моя сложится. Этот ребеночек вернет мне то, что у меня забрали. Каждый день теперь буду его к груди прижимать. Только чтобы все пошло хорошо. Слабенькая она, эта моя американская невестка, бедра, как у мальчика, сможет ли она ребенка на свет выпустить.
Необычно это все, что сейчас делаю, как бы со своей дороги на обочину сошла и траву под ногами почувствовала. Только туфли скинуть… Стефанек тоже на меня внимательно поглядывает. А потом вдруг аппарат для измерения давления вытащит, слушать ничего не хочет, только мне рукав закатает. Может, мамочка, полежишь, книжку возьми. Разве мне до лежанья, в твоем аппарате одно, а у меня другое. Никогда такой сильной я себя не чувствовала. Тогда он к Янке. А та меня за плечи обнимет, тут же в комнату проводит, ноги мои на кровать положит. Сама тоже прижмется, лежим мы рядышком, как когда-то с моей сестрой Габринией.
Тогда мы друг другу предсказывали, что нас в жизни ждет. Сестра старше была на восемь лет, больше всем интересовалась, а мне-то главное, придет ли Здислав Махо к старой вербе или нет. Прятались мы в середине дерева, молния все внутренности сожгла, только остов остался. Думали, что весной уж ростков не даст. Так надо же, выскочили ветки по бокам, почками облепленные, как утиным пухом. Ну, сидим мы в том дереве, Здишек рукой по мой плоской груди проводит, ничего там еще не выросло, даже не намечается. И говорит он: помни, Ванда, эти зернышки для меня должны прорасти. А я головой киваю. Восьми лет нет, а такая серьезная, будто бы перед ксендзом присягала. Еще не знаю, что мне так же придется жить, как той вербе.
Смотрю сейчас на свою невестку, на ее узкие красивые глаза, и так бы мне хотелось такие же заказать для ребеночка, который в ней судьбу свою ищет. Как усмехнется, то эти сапфиры мигают, словно камешки в перстнях.
— А я дочка месяца и дождика.
Смотрю на нее.
— Решили мама с папой, что не должно меня быть. Потому что другие дети уже взрослые, а тут все сначала. Вечером вышла мама калитку закрывать, остановилась и посмотрела на месяц. А потом рукой к лицу — мокрое, дождик моросит. Удивилась. Хочет домой вернуться. Кто-то ее зовет. Огляделась — никого. Наконец поняла, что это я.
Обе молчим, взволнованные.
— А какой был отец у Стефанка?
— Я тебе фотографии покажу.
Альбом разложила, она про всех спрашивает. А я рассказываю, объясняю, кто и что. Это моя сестра Габриния, за военного вышла. Детьми обзавелась, семеро у нее. А это Валерия, еще в школе, с косичками. Видишь, какие у нее были волосы? На три года раньше, чем Габриния, родилась. Жизни мирской не радовалась, монашкой стала.
Янка головой качает.
— А ведь красивая она.
— Думаешь, что только уродины к Богу тянутся?
— Ну, такие быстрее, — отвечает. — А отец Стефанка?
— Сейчас и до него дойдем. Еще только брата тебе покажу. Его мина разорвала, одиннадцати лет ему не было. Такое несчастье в доме. Ведь один мальчик в семье. Отец только руками голову обхватил и сидел часами, а когда силой руки от головы оторвали — весь седой оказался.
Смотрит на меня — не верит. Чистая правда, я собственными глазами видела. Что-то с нашей семьей не в порядке было, с каждым какое-то несчастье случалось. И Габриния своей жизнью недовольна, на мужа, на детей обижается. Ноги ее замучили, специальные чулки ей посылаю, и то еле ходит.
Вот, наконец, и Стефан. А она в смех. Не знаю почему.
— Эти усы, — давясь, произнесла она. — Если бы их нашему Стефанку прилепить, представляю, как выглядел бы.
— Тогда мода такая была, — говорю я, но где-то внутри мне как-то неприятно стало. Она, кажется, заметила это, улыбку свою спрятала и тотчас меня за шею обняла.
— Глупая я, вот меня все и смешит. Но как мне тут с вами хорошо! Как я вас всех троих люблю!
Тут меня суеверный страх одолел. Рот ей рукой закрываю. Не считай, дескать, того, кого еще на свете нет.
— А кто же меня так пинает, что живот трещит?
Ночью я спать не могла от всех ее разговоров.
Встала и с сигаретой в ванную. Там у нас окошечко есть, проветрить можно. Ищу успокоения в дыму. Что это со мной, нервы подводят или я просто старая для таких переживаний? Странная мысль пришла мне тут в голову: если бы я должна родить, а не Янка. Пусть бы так случилось, я лучше, чем она, с этим справилась бы, даже сейчас. Янка худышка. Абсолютно в теле не набрала, только живот, как прицепленный к этой худобе. Говорю, может, в больницу пораньше бы легла. А они оба твердят, что все в порядке. Для них-то в порядке, сердце у них молодое, а мое так легко не обманешь.
Письмо ее матери написала, что хорошо бы приехать ей. Никто лучше ее не знает, как собственного ребенка уберечь. Мать Янки долго тянула и наконец ответила, что она бы хотела, да здоровье не позволяет. Такая дальняя дорога. И снова я одна со своим страхом осталась.
Как-то села в машину и поехала в город, запарковала ее недалеко от костела. С Богом хотела посоветоваться, а там, наверное, к нему ближе будет.
Вхожу, и странно как-то мои шаги раздаются. Кругом пусто. И таким холодом повеяло, что еще больший страх во мне засел. Но я всегда чего-то боялась в костеле. Может, поэтому редко туда заглядывала. Последний раз в Белостоке, тетка следила, чтобы я на службу ходила. И во время венчания страх был, только потом, вспоминая, переживала все эту церемонию.
Но не получилось, ни одного слова не сыскала я для беседы этой далекой, так ни с чем и вышла из костела. В парке на лавочке под деревом села, теперь из-за своей болезни тень ищу. Уж не так, как когда-то в молодости, вроде подсолнечника — все за солнцем поворачивалась.
Ну и на лавочке этой у меня в голове все по полочкам лучше уложилось. Знала теперь, с чем я к Богу пришла: о невестке просить.
