Только вьюга выла, свистела, швыряла в лицо снег, слепила глаза. Носилась она кругами, рыдая и хохоча, будто тут хотела похоронить, тут и отпеть. Прямо перед собой Петря увидел дышло — куст, что ли, или столб? Кони шарахнулись в сторону, и Петря, не совладав с ними, выронил поводья. Сани накренились, старик чуть не вывалился в снег. Петря быстро поймал поводья, дернул, выправил сани. Рук он не чувствовал, дул на них, чтобы отживели… Старик молчал. Не замерз бы. А ракия на что? Петря сунул старику бутыль.
— Пей! — кричал он. — Пей! Согрей нутро! Чего морду-то воротишь? Пей, согреешься, заснешь… А ежели по совести сказать, батя, ты уже свое отжил…
До города оставалось с час пути, не меньше. Целая вечность! А что потом?.. Потом-то?.. Потом батя оставит ему огороды, денег будет — пруд пруди. Что ему тогда Марин — тьфу!
Дорога все не кончалась, а куда бежала — неведомо. Один жеребец захромал, подковой засекся, ну и ладно, лишь бы не околел.
До слуха Петри внезапно донесся звон колокольчика, прозвенел и затерялся где-то позади, в метели; потом опять возник, стал нагонять, разрастаться, заполняя ночь пронзительным плачем.
Петря заледенел. Марин! Марин напал на след! От страха дернул поводья, да так, что лошади встали как вкопанные, сани тряхнуло и снова чуть не опрокинуло. Соскочившая шлея опутала лошадям ноги. Петря, охая, вылез, пошел выпутывать. Колокольчик теперь заливался плачем где-то впереди. Обогнал! Нет, опять подъезжает. Ближе, ближе… Петря нашарил рукою топор. И, потеряв равновесие, повалился прямо на старика.
— Воры! Волки! — заорал он с неподдельным ужасом, сам не понимая, что и зачем кричит. Смертный страх охватил душу.
Лошади понеслись как безумные. И будто затоптали копытами таинственный звон колокольчика…
Очнулся Петря уже в черте города, сам не ведая, как тут оказался. Увидел вдруг над санями, над стариком поднятый шлагбаум.
— Ну, теперича недалеко, сперва к приятелю завернем, потом уж и в больницу. А отлежишься — заберу тебя к себе.
Хриплым голосом старик пробормотал:
— Розы… накрыть… померзли…
Петря исступленно хлестал лошадей. Миновали улицу, другую, въехали на широкий, словно постоялый, двор. Петря выскочил из саней, поднял старика на руки. Глаза у старика огромные, широко-широко раскрыты, снег падает, а он и не щурится. И сам тяжелый, как мешок свинца…
— Батя… Слышь, батя… — прошептал Петря.
Но ответить было некому. Петря выпустил тело и зажал руками уши. У ворот стояли сани. И гремели, надрывались безумные колокольцы…
За песками
Было это летом 1946 года, во время засухи. Маялся Шуштэру без курева, ох как маялся, шутка ли — четвертый день без табака; дернул со стены плющ сухой, раскрошил несколько листочков, набил трубку. Лицо у него припухло от сна, за полдень перевалило, а он проснулся недавно. Бессонница проклятая! — вздыхал он. Одну ночь не поспишь, почитай два дня потом не отоспишься. А в доме тихо, пусто — ни жены, ни ребятишек, ни тещи. Отобедали и разбежались кто куда, решил Шуштэру, ищи теперь ветра в поле.
Вышел он за ворота, встал посреди улицы — маленький щуплый мужичонка, холщовая длинная рубаха не заправлена. Чувствует он, во рту горит, пощипывает, будто он зеленого лука наелся. И вспомнил свой сон дивный: блестит мокрый от дождя зеленый огород, как бывало года два назад, до засухи, а во рту приятный, давно забытый вкус горьковатого салата. Из брюха, что ли, такие сны выходят да на язык просятся? Одна морока от них!
— Эй, Шуштэру, угости табачком! — окликнул его сельский дьячок, — Или дай разок затянуться.
На селе болтали, будто дьячок с голодухи в уме повредился. Сидит по целым дням на краю канавы, жует травинки, уставившись в пустынное небо, и приговаривает, будто молитву читает: «Спит господь в лавровой куще…»
— Не табак это, лист засохший, вонючий, только горло дерет, — поясняет Шуштэру, глядя мимо дьячка вдоль улицы.
Неподалеку от примарии какая-то баба вилами накладывает в тачку навоз, хату, что ли, надумала подновлять или что другое? За белыми мостками под акацией лежит собака, блох выискивает. Гарью пахнуло, потом паленым — в кузне подковывают коня…
Шуштэру не спеша обогнул сад, спустился в пойму, остановился у канавки, по которой обычно вода прямо к нему в огород бежала. Сухо. Глина на дне и та растрескалась. А ниже серой гусеницей извивалось голое речное русло, поблескивая на солнце желтым песком и гладкими камнями. Высокий берег, на котором раскинулось село, оплели черные мертвые корневища. На берегу качались бурые от зноя цветы. Под лиловым, будто окалина, чертополохом на рыхлой земляной кочке посвистывал сурок. И, будто из марева, в призрачном далеке под линялым, выжженным небом на вершине холма возник он — темный скачущий всадник.
Шуштэру большим пальцем ноги начертил на песке крест и усмехнулся. Когда-то, мальчишкой, верилось: нарисуешь крест — и под ним непременно родник забьет. Ох, простота святая! Бывало, чуть снег сойдет, отправлялись они всей гурьбой на луговину за подснежниками. Приглядишься— а вокруг словно парным молоком набрызгано, белые росинки на зеленых стеблях, и бросишься рвать все подряд.
— Сколько подснежников домой принесешь, столько клушка цыплят выведет, — таинственно шептала ему на ухо мать. И он верил.
А темный всадник был все ближе и ближе, мчался во весь опор.
— Взбесился, что ли! — воскликнул Шуштэру с досадой. — Так и коня загубить недолго!
Всадник проскакал мимо и, махнув рукой в сторону реки, крикнул:
— Вода идет! Дожди в горах! Двинулся Бузэу!
Шуштэру сперва даже не понял, о чем речь. Будто затмение на него нашло, а когда опомнился, всадник был уже далеко, промчался по красному мосту и растаял в воздухе, как мираж. Ошеломленный Шуштэру так и сел от неожиданности и глядел бессмысленно на сухое речное дно. И вдруг на него повеяло прохладой, лицо ощутило мелкую водяную пыль катящей с гор огромной лавины. Шуштэру вскочил на ноги, перепрыгнул через канавку и на четвереньках полез по круче вверх, чуть ли не зубами цепляясь за землю. Рукава рубахи потемнели от пота и пыли, прилипали к рукам, как бинты к ране. Шуштэру оторвал их, отшвырнул в сторону.
Навстречу ему шел дьячок, лениво отмахиваясь от мух веткой акации.
— Эй! — заорал Шуштэру. — Вода прибывает! Лодки готовить надо! Канавы расчищать! Через неделю салат жрать будем!
Полчаса спустя Шуштэру уже волок к реке лодку, бороздя уличную пыль.
Бом! Бом! — зазвонил большой церковный колокол. Динь-дон! Динь-дон! — изо всех сил вторили ему маленькие. Помалкивало одно только било, каким сзывали обычно народ в церковь.
Колокола трезвонили, народ высыпал на берег. Мужики, кто киркой, кто мотыгой, торопливо расчищали канавы от песка и глиняных комьев. Бабы, столпившись наверху под деревьями, сами не спускались вниз и детишек удерживали при себе, боясь, как бы не смыло их водой, не захлестнуло потоком. Слышали они и горячо в это верили, будто вода, хлынувшая с гор, толкает перед собой ледяной обжигающий ветер, и заранее дрожали от холода, как малые зверушки в преддверии суровой зимы. Две бабы, не выдержав, все же сбежали вниз и, поднатужась, подвинули поудобнее здоровенный валун, с которого обычно белье полоскали. А у самого русла, выбрав место поудобнее, старик ладил донку, проверяя крючки и насаживая на каждый по полчервяка. В стороне от всех стояла девушка, расчесывала золотящиеся на солнце каштановые волосы и пела какую-то печальную, похожую на плач песню. Мужики, отложив мотыги, засучивали штаны повыше — того и гляди водой замочит, а у них вся одежа на себе,
