деле надо бы тебе о Гогодитэ написать, пропесочить его как следует, он во всем виноватый! Поганец такой! Во время засухи родила ему жена сына, так этот пустобрех назвал сына — Наелряшку!
— Будет ему утешение от голода, — говорит.
Ну не скотина ли? Лучше бы мальчонке язычником родиться. Пропечатай ты его, этого Гогодитэ. Всыпь ему как следует, чтобы до печенок проняло. Прямо так и пиши: «Ион Лалаз Гогодитэ — первый на свете брехун!»
Врать, конечно, каждый горазд, но, Гогодитэ врет как сивый мерин! Так врет, что веришь в его брехню, будто в святую истину. И в дураках остаешься. Не заметишь даже, как он тебя вокруг пальца обведет. Если все на политику перевести, то он самый что ни на есть — левый крайний! Да! Куда ни хватит — все через край! Скажем, ошибся ты, оплошность какую в хозяйстве допустил, он уж во всю глотку орет:
— С поля долой! Крайнюю меру применить надо!
А что значит — крайнюю меру? Голову отрубить, что ли? Это за ошибку? Так уж если рубить, то ему первому! Я за свой зоотехнический сектор отвечаю — за него с меня и спрашивай. Положим, допустил я у себя на ферме оплошность— наказывай меня. А с тебя я спрошу. А как же? Я хотя и мягкий человек, мягче хлебного мякиша, к ране можно прикладывать вместо пластыря, но, если кто спустя рукава работает или еще что, спуску не дам, к председателю поволоку на расправу. А из этого Гогодитэ я на общем собрании котлету сделаю! Попомнит он меня. Он меня своей брехней от правильной науки увел. Наукой вся земля держится, и шутить с таким делом не след. Хоть самого господа бога возьми: был всемогущим, а взяла наука в оборот— как дым растаял, ни черта не осталось. То есть черт остался. Гогодитэ этот. С ним и надо воевать, да так, чтобы искры сыпались. А ведь могло бы его уже и не быть, кабы в 9-м Доробанском полку стоял на часах расторопный солдат, а не тютя. Как только увидел он, что Гогодитэ тащит со склада шнурки для ботинок, вскинул бы ружье да прицелился — одним мошенником на земле стало б меньше А он сплоховал. Вот и портит мне теперь кровь этот мерзавец. Прихожу я на днях в лавку за сигаретами, а Гогодитэ завидел меня — посинел, как сибирская язва, тысяча чертей ему в печенку, и залебезил.
— Милости просим, — говорит, — мы тебя мигом обслужим, мы как блудницы вавилонские, нам лишь бы монета позвончей была!..
— Ты сдачу не забудь отдать, — отвечаю, — иначе не то чю язык — башку отверчу.
— Наелряшку, сыночек, — зовет он своего сопляка. — Отпусти папе Леону на два лея гвоздей, гроб заколотить. И налей ему стопочку абрикосовой цуйки, чтобы рези в кишках не было.
— Цуйка за твой счет! — говорю.
За мой…
Опрокидываю стопочку, заказываю вторую. Выпиваю. А язык у самого чешется, ворочается, как ворона на яйцах.
— Забот у меня, — говорю, — забот, как у козы блох.
Что так?
— Да так, — говорю, — коровы удой потеряли. Жиреют, стервы, на брюхе, как на барабане, играть можно, а молока все меньше и меньше. Уж я прошу, прошу: давай, голубушка, не томи душу, давай молочка, не брыкайся, шлюха бэрэганская… Ежели дело и дальше так пойдет, я с них семь шкур сдеру!..
— Олух ты! — набрасывается на меня этот разбойник с большой дороги. — Тебе бы только дубинкой махать, коли котелок не варит. Не мозги у тебя, а форменная липучка для мух. Хочешь поправить дело — слушай меня: добавь в сено зеленого лука. Да, да, что зенки-то пялишь, смотри, как бы совсем не выскочили. Лук тошноту сымает, и молоко от него в вымени прибавляется. Повитуха что дает роженице? Лук! Вот что значит быть бездетным, несчастная твоя головушка.
— А не врешь? — спрашиваю.
— Эх, — машет он на меня рукой, гнида поганая. — Отвернись к стенке, смотреть на тебя тошно. Убирайся, чтоб глаза мои тебя не видели…
Откуда ж мне было знать, что куражится он надо мной!
Я, как вышел из лавки, тут же прямиком на огород, нарвал две охапки лука и сунул коровам в кормушки — ешьте, мол, и да отверзнется у вас вымя. Лучше бы мне соли себе в глаза сыпануть, потому как через день бригадирша, будь она неладна, вечно на моем участке торчит, когти на меня точит, спрашивает:
— Ты чем это, старый хрыч, коров кормил?
— Чем положено, тем и кормил, — отвечаю.
— Да?!
— Да!
— На-ка, понюхай: чем пахнет? — И сует мне под нос ведро с молоком.
Луком так и шибануло, но я внду не показал.
— Ничем, — говорю, — не пахнет. Мозги у вас провонялись. Могу поклясться перед иконой святого Георгия, что ничем не пахнет. А ежели вам запах нужен, так керосинчику туда налейте.
— Луком, луком воняет! — завопила эта стокилограммовая бабья туша, а с ней еще доярки были, и вот одна, полоумная, хватает ведро и выплескивает молоко мне прямо в физиономию, с головы до ног окатила.
— Ах, значит, такой почет старости! — кричу. — Я тебя в тюрьму засажу, Сэрата! До прокурора дойду, а засажу! Сто адвокатов найму, последние штаны сыму, а ты у меня за решеткой сидеть будешь!
Ору, ору, кровь в голову ударила, удержу мне нет. И такой у нас тарарам поднялся, что даже агроном в другой комнате проснулся, выскочил и тоже в крик:
— Что за шум? Почему галдеж? Молчать! Кто тут разоряется?
— Я разоряюсь! — говорю. — Я! Папа Леон! Как ты есть человек образованный, ты и рассуди. Эта бабья свора налетела на меня. Говорит, будто я коров луком накормил. А того не знает, что от лука надои прибавляются…
— Ты что ерунду мелешь? — удивляется он. — От какого лука? Лук, наоборот, вымя раздражает. В рацион коров лук потому и не входит, что он вредный. Заруби на носу. Вот что значит не ходить зимой на лекции.
— Ох, прохиндей! Раздражает? Ох разбойник этот Гогодитэ, ох сукин сын! Всегда я говорил: нельзя ему доверять, и в лавку его зря определили, он нос задирает… А как цуйки хлебнет, совсем распояшется. Дубина безмозглая! Шутки шутить вздумал! Смертным боем бить его надо да каждые две недели взвешивать — может, дурости убавилось!
Орать-то я орал, да что толку? Сам в дураках и остался. Но все одно — правда на моей стороне, а Гогодитэ этот — вредный антинаучный элемент, потому как супротив коров выступил. Вот бы его пропечатать! Ты уж, племянничек, постарайся. Задай ему перцу, чтоб неповадно ему было со мной связываться. Чтоб знал он: есть за меня кому заступиться. У меня племянник в газетах пишет, он этого так не оставит. Задаст жару брехуну!
В Бэрэгане снежно…
1946 год. В канун великого поста Киву Кэпэлэу поднялся поздно, с больной головой: вечером он изрядно выпил с дьячком, который пришел сказать ему, что их поп, Рэгэлие, выгоняет Киву из попечительского совета, прослышав, будто младший его сын, Онике, живет в грехе с женой своего брата. «Блудят, прости господи, ровно язычники поганые», — выразился поп.
Кэпэлэу выпил для опохмелки чарку вина и стал звать сыновей на расправу. Никто не откликнулся, обоих и след простыл. Кэпэлэу натянул сапоги и задумался. Зря люди болтать не станут, думал он, а раз болтают, так оно и есть. Нице от рождения недоумок, за то его Балбесом и прозвали. Сроду ни одна девушка с ним не гуляла, да и Вику отец побоями заставил за него выйти. У Вики был пригульный ребенок: по весне пошла она в поле, а Чингу Паве- лете, отец троих детей, надругался над ней, за что и сидит теперь в тюрьме, а у Вики ребеночек родился. Отец бил ее смертным боем, куда ж ей было деваться. Кэпэлэу привез
