— Не могу, — сказала она. — Голая я, переодеваюсь.
— Вот тебе муженек и поможет рубашонку натянуть, потому как ты его законная супруга. Для того тебя и взяли в дом.
— Не законная. Мы не венчаны.
— Хе-хе-хе, — хохотнул Кэпэлэу под дверью и подмигнул Нице. — Не венчаны! Тебя взяли с испытательным сроком, ясно? Приглядимся, какова ты есть, подходишь ли нам, а потом уж и бумаги выправим честь по чести. Отпирай, принимай мужа в гнездышко, в теплое местечко.
— На соломе ему местечко. Сучку ему положи, он и обогреется.
Кэпэлэу, пьяный-распьяный, посинел от ярости и заколотил в дверь ногами.
— Ах ты, потаскуха! Я тебя, тварь вонючая, научу, как разговаривать! Я тебе покажу, кто тут хозяин!
— Хоть лопни, не открою, — отозвалась Вика, — можешь топором рубить.
Кэпэлэу ринулся было за топором, но тут же и передумал: дверь новая, двойная, больших денег стоила, ну как ее порубишь?
— Ладно, — сказал он, — сама выползешь на брюхе. Прощения попросишь. Мне спешить некуда…
И велел Нице не отходить от двери.
— Стой здесь, на пороге, сторожи, пока не выйдет, мы ей рога-то пообломаем, плов из нее сделаем, из стервы поганой, в порошок сотрем!
Кэпэлэу вышел на улицу продышаться, поостыть немного.
Вика знала свою власть над Балбесом: поглядишь на него, он уж и не знает, куда от счастья деваться, — поэтому, как только Кэпэлэу ушел, она безбоязненно отворила дверь и, прижав к губам палец, велела:
— Пойди, позови Онике. Он на пустыре за мельницей. Скажи, чтоб немедля бежал сюда. Да вошел не двором, а задами, а то батя увидит…
Невдалеке от дома братья разошлись. Нице вошел в ворота, а Онике через сад прямо в сени.
Бесстыжая вьюга понаделала у них во дворе бед. Сломала загородку сада и, поднабравшись сил, снесла навес с копны проса. И теперь по всему двору летала солома, будто снопы искр при пожаре. Кэпэлэу исходил злостью. Увидев Нице, он велел ему притащить каменный каток, которым обмолачивают ячмень, и взвалить его на копну, куда сам он положил деревянный чурбак. Нице, памятуя о побоях в погребе, помчался со всех ног в сарай, обхватил здоровенными лапищами каток, весивший не меньше мельничного жернова, и поволок к копне.
Онике знал, что, когда старик в ярости, лучше ему на глаза не показываться — может вилами пырнуть и изувечить, с него станется. Сколько уж раз, бывало, набрасывался, и в ход тогда шло все, что попадалось под руку.
Киву Кэпэлэу не любил сыновей. Нице он и за человека не считал и Онике помыкал, как слугой. Земля была целиком на попечении Онике, он и пахал, он и сеял, он и жал, он и убирал. Кэпэлэу редко показывался в поле — все больше на рынок ездил, а в остальное время, заложив руки за спину и дыша на всех перегаром, расхаживал по деревне, и в народе прозвали его Сиплым.
«Вон Сиплый пошел. Раб на поле спину гнет, а он соломинки на улице считает».
Онике взял лестницу и полез на чердак, прихватив лопату— при такой метели чердак наверняка завалило снегом. О Вике он и не вспомнил.
А она услыхала, как он полез на чердак. И удивилась, почему же он к ней не зашел. Перетрусил, догадалась она, отца испугался, Онике у него в доме за батрака. А ей хотелось прочитать ему письмо, которое вот уже несколько дней носила за пазухой. Письмо было от двоюродной сестры, из Брэилы, она там на стройке работала.
Пойду сама к нему поднимусь, подумала Вика, открывая дверь и вглядываясь в темноту сеней. Никого. Вика тихонько поднялась на чердак.
— Зачем пришла? — испуганно спросил Онике, — А если увидят нас? Ступай, ступай в комнату. Балбес сказывал, батя гневается.
Вика с укором покачала головой и присела на мешок с фасолью. На чердаке было тепло. Полотнища паутины покачивались в пропыленном воздухе, сладковато пахло плесенью. Вика смотрела, как Онике сбрасывает снег, и, подобрав несколько сморщенных виноградинок, упавших с гроздей, что развесили здесь с осени, потихоньку их жевала. Потом взяла из мешка горсть конопляного семени, раскусила и поморщилась — горько. Она сидела в потемках почти не двигаясь, уставив глаза в землю, и только изредка исподтишка взглядывала на парня.
Онике остановился ненадолго передохнуть. Ветер свистел, будто раскрученный над головой хлыст. Онике поглядел на Вику — она сидела отвернувшись, и ему стало обидно, что она как бы не замечает его. Он положил лопату и, ступая на цыпочках, подошел к Вике сзади, обнял за плечи, она прижалась головой к его груди, а он прижался губами к ее губам. И тут же замер испуганно. Внизу Надолянка ругалась с Кэпэлэу, что не принес он соломы топить печь, а у нее тесто из квашни лезет. Онике хотел отойти от люка подальше, но Вика тянула его за полу кожуха к себе.
— Мне матушка сказала, что женить тебя надумали. Как послала я за тобой Балбеса, она ко мне зашла и сказала: мол, старик так решил. Стало быть, мне оставаться с Балбесом, а у тебя своя будет, какую бог пошлет.
— Дурочка, а ты и поверила, — утешал ее Онике. — Кому поверила? Они ж тебя пугают, — Но дрожь в голосе выдала его, понятно было, что и он поверил.
— Я тебе не дурочка, Онике, коли старик чего решил, не отступится… А за Балбеса все одно не выйду. Жила я тут, терпела только ради тебя. Теперь уйду…
— Куда? — спросил Онике. — Я-то тут остаюсь.
— Оставайся, — ответила Вика. — А я не могу. Уйду… Онике!
— Брось глупости-то молоть.
— Что ж мне, за Балбеса выходить? — с упреком спросила Вика. — Нет уж, хватит! Побатрачила. У вас тут батраков и без меня хватает. Мне на твоего папашу спину гнуть неохота.
Онике не знал, что и сказать. Ласкал ее гладкий горячий лоб, касался губами нежных век голубых глаз с влажными длинными ресницами и мучительно думал, как же оно будет дальше.
Вика сказала правду. Кэпэлэу был в доме самовластным хозяином, остальные только покорно склоняли головы и подчинялись во всем. У Онике никогда бы не хватило духу воспротивиться воле старика. И мужество и отвага мгновенно оставляли его при одной только мысли об этом. Он не мог объяснить, почему оно так, отца он не любил, и чем становился старше, тем явственней чувствовал, что ненависть в нем растет: не видел он радости от отца и ласки не видел.
— Знаю, — как бы догадавшись, о чем он думает, произнесла Вика, — ты из отцовской воли ни на шаг, при нем ты ровно букашка.
Права Вика. Онике и не обиделся. Он обнял ее покрепче, целовал глаза, лоб, щеки и чувствовал, как
