играю.
Бабка Аника только вздрогнула, но глаз не закрыла.
— Ошалела ты, что ли? — рассердился внук, что она не послушалась.
И вдруг мальчик застыл в испуге: в сенях зазвенел будильник— одиннадцать. Звон тратился впустую и потонул в шорохе и скрипе шелковицы… Михай Дрок делил время на дольки, чтобы легче было перенести боль. Но и такое искромсанное время каждой частичкой боли молило о прощении.
Домой
Они прибыли утренним поездом. Старуха, высокая, худая, в юбке до пят и по самые брови повязанном платке, остановилась на путях, пытаясь отдышаться, а юноша принялся счищать грязь с сапог.
Поезд ушел. Его уже трудно было различить меж пологих холмов, поросших карликовой акацией. Старуха и юноша медлили, словно забыв, что им еще идти до Грэдишти, пешком по степи.
— Вы что здесь потеряли?!
Юноша поднял голову и увидел перед собой начальника станции.
Еще недавно я был солдатом, с винтовкой ходил, а этот кретин обращается со мной, как с тряпкой! — подумал он. У него была красивая голова, чем-то напоминавшая голову молодого волка, но дикая эта красота была какой-то непрочной, даже хрупкой. Кажется, лейтенант Александреску, а может, другой кто говорил, что первая мысль, которая приходит на ум при взгляде на него, — что эту голову легко разбить просто кулаком, и даже хочется это сделать, чтобы увидеть, как брызнет сквозь спутанные волосы кровь и потечет по морде этого волчонка, словно вышедшего в овраг подышать ветром. Красивая, гордо посаженная голова и тренированное в постоянной муштре, ловкое тело…
— Что потеряли? Решимость двигаться дальше, — засмеялся юноша.
— Это сын Опришана Рошьору… Еремия, — сказала стоящая рядом с начальником станции женщина, видимо его жена.
Тот пожал плечами.
— Ну, помнишь, Опришан, тот, что из села в город перебрался…
— Вы очень добры, — сказал юноша, — спасибо, что помните меня. Мы с бабушкой едем по делам в Грэдишть, а мой старший брат Некулай зимой колол у вас дрова. По правде говоря, мы здесь остановились, потому что пахнет свежим хлебом.
— Погодите, сейчас я вас угощу.
— Нет, спасибо, мы не голодны. Просто люблю запах хлеба.
Та-та-та-там… та-там! — просипела старуха. На шее у нее вздулись жилы.
— Это похоронный марш, — пояснил Еремия. — Я рассказал домашним, как мы хоронили генерала Флореску, и бабушка выучила мелодию. Ты зачем разговариваешь, тебе же нельзя, — укоризненно сказал он старухе.
Скоро из Грэдишти придет машина со свеклой, — сказала женщина. — Можете подождать у нас. Вход со двора.
— Я знаю, — улыбнулся Еремия. — У вас на окне в кухне выставлены глиняные петушки.
Но в дом они не вошли, им вынесли стулья во двор. Старуха приставила стул спинкой к стене, а Еремия сел поодаль, возле кучи капустных листьев. Хозяйка дала им по ломтю горячего хлеба. Старуха тут же припрятала хлеб на груди под платок. Еремия степенно надкусил хрустящую корку, смазанную желтком, и женщина увидела, какие у негр белые зубы. Она подобрала подол платья, села на покрытое камышовой рогожкой крыльцо, потом внимательно посмотрела на Еремию серо-зелеными глазами и спросила, что слышно новенького.
— Мы теперь в Марамуреше живем… Далеко отсюда. Поездом и то долго добирались. А на рассвете в Синае была остановка, я вышел за водой и увидел, что выпал снег. Было очень холодно, но я думаю, это хорошо… Я только что из армии. Горнистом был… При штабе кое-чего повидал, наслушался… И знаете, хорошо как-то…
— А за границей каково?
— За границей, говорят, поднимаются народы Африки.
Женщина не поняла и заговорила о другом:
— Говорят, горнисты очень красиво играют вечерний отбой.
— Верно. Мне он тоже нравится. Такая грустная-грустная мелодия. Сразу начинаешь тосковать по дому. Говорят, окрестные жители даже выходят на улицу послушать. Но я не видел. Хотите, я вам спою? — спросил Еремия и поднес ладони ко рту. — Могу и без горна, просто голосом, как бабушка…
— Нет, — сказала женщина. — Мне и так тоскливо.
— У вас кто-нибудь умер? — участливо спросил Еремия.
— Где тебе понять! — вздохнула женщина. — Скоро пойдут дожди. Знаешь, каково здесь жить, когда идут дожди?
— Хорошо жить. Лучше, чем у нас, — отрывисто и враждебно проговорила старуха. — Нам пришлось уехать отсюда, потому что у нас был свой дом… А теперь мы нигде не живем. Далеко забрались, ох как далеко… Мы на чужбине, а на чужбине — это нигде…
— Ну вот, опять, — пробормотал юноша. — Хватит, сказано тебе: поменьше разговаривай.
Он снова повернулся к жене начальника станции.
— Я думаю, жить на станции не просто. Все приходят и уходят, и никто не остается…
Да, — сказала женщина, — дни напролет простаиваешь у окна и смотришь на Рымникские горы, ждешь метелей. Все здесь наводит на черные мысли. Иной раз выть хочется. «Думы мои думы, — говорю я тогда себе, — станьте птицей, поднимитесь в воздух и возьмите меня с собой…» Молодость свою я иссушила-растратила по дорогам. Теперь только и осталось, что плакать. Злой и старой сделалась я в этой проклятой степи. Слыхал, что люди про желтых мотыльков рассказывают?
Еремия бросил кусочек хлеба собаке, глодавшей кость у будки, и покачал головой.
— Они вроде как предвещают смерть или несчастье, да?
— Та-та-та-там… та-там…
— Тьфу, дьявол! Хватит шутить, бабушка! Прекрати! — Еремия опять повернулся к женщине. — Сам виноват, научил на свою голову…
— Ничего страшного, — успокоила та, — Все одно к одному. Я тоже боюсь желтых мотыльков. Как-то возвращалась я в мае из Урзичени в вагоне второго класса. Рядом со мной на скамейку сел мальчик. Он с отцом к дяде в Текучи ехал. На коленях у него был деревянный самолетик, весь утыканный желтыми мотыльками. Пятьдесят желтых мотыльков, проколотых булавками. «Почему ты убил их, тебе не жалко?» — «Я наловил их вечером шапкой в саду. Чего их жалеть, все равно они больше дня не живут». Подошел поезд к моей станции, взяла я чемодан и говорю мальчику: «Ну-ка, мотылек, помоги мне, пожалуйста, поднеси зонтик к выходу». Я сошла. Мальчик наклонился, чтобы подать зонтик, и тогда я вкатила ему пару оплеух. След моей пятерни так и загорелся у него на щеке. Он даже вскрикнуть не успел — откинулся назад и уронил самолетик. Рой мертвых желтых мотыльков покрыл ему лицо… Ну, что скажешь? Злая я, как волчица, да?
— Отчего же! Когда женюсь — тоже возьму в жены грустную женщину. — И Еремия протянул старухе оставшийся хлеб.
Та зажала его в горсти, сунула за пазуху.
— Я буду скучать по тебе, Еремия, — сказала женщина. — Вон машина из Грэдишти пришла. Разгружается. Как поедете назад, наведайтесь — хоть взгляну на вас еще разок. Только берегись, чтобы степь вас не поглотила. И меня не забывай. Здесь у нас земля забвения: ступишь на нее — и надежды твои иссякнут, туман одурманит, а ночь проглотит. Знаешь, какая здесь по ночам тишина! Только телеги скрипят. Откуда их столько понабралось?! Этой ночью в голове у меня был туман, один туман, и сквозь него со скрипом и скрежетом тащились эти мерзкие телеги… Поезжайте, а будете возвращаться — позовите меня,
