хорошо?
Еремия и старуха вышли, оставив ворота открытыми.
На улице юноша остановился, снял куртку, свернул ее и зашагал к машине по дорожке, усыпанной угольным шлаком.
Если она сейчас смотрит мне вслед, то я, наверное, кажусь ей солдатом, который уходит на войну. Как в кино…
Шофера звали Джане Аурел. Он был тщедушен и колченог, поэтому его и прозвали Хромым. Этот Джане Аурел по кличке Хромой поцеловал иссохшую руку старухи — небось барахлишко распродавать приехала, на всякий случай, пригодится, — а Еремию дружески хлопнул по плечу, потом усадил обоих в кабину. Рот и скулы у него непрестанно двигались: Хромой жевал табак.
— Американский метод, — пояснил он, — разворачиваешь папиросу и — вот так — перетираешь табак между деснами. — По его треснувшей нижней губе стекала грязно- желтая слюна.
Еремию передернуло: вот мерзость! — но вслух он поостерегся что-либо сказать. Эта слюна вдруг напомнила ему желчь, что вытекала из печени их коровы, когда они е отцом нашли ее в люцерне. В порыве отчаяния отец рассек ее вздувшееся брюхо топором: «Сволочь ты ненасытная, оставила нас без молока!»
Наконец юноша не выдержал:
— Вытри рот.
— У меня редкие зубы, — извиняющимся тоном сказал Хромой и утер рот рукавом. — А ты чего это такой худой?
— В армии был, — пояснила старуха.
— Поползал, стало быть, на брюхе. А я на эту армию положил кое-что…
— Ты хромой, — сказал Еремия. — Армии, знаешь, как смерти, никому не избежать.
— Я пострадал за вас, — заявил Хромой, — ты должен быть мне благодарен. К тому же учти: нога у меня поправляется. Меня научили подкладывать в ботинок свинцовую пластинку, и от этой тяжести короткая нога вытягивается. Провалиться мне на этом месте, если я не явлюсь в комиссариат и не попрошусь пожизненно в армию, когда нога вытянется до нормальной длины…
Его лягнула лошадь, когда он, еще мальчишкой, подкрался к ней и попытался снять уздечку. Правда, никто об этом не знал. В селе он сказал, что попал под бричку, на которой ехали немцы.
«Гнал я в полдень отару в село, и вдруг к реке подъезжает бричка, а в ней — четыре немца, зеленых-презеленых, как гусеницы, а на голове железные каски. Они жевали сырую кукурузу — на губах у них так и пузырилось кукурузное молочко. Я смекнул, что к чему, и кликнул собаку. „Ангеле, — говорю я псу, — видать, нашему барану крышка'. Немцы тем временем врезались прямо в гущу отары. Овцу закололи и кинули в бричку. Но этого им показалось мало, погнались за бараном. Не вытерпел я, схватил дубинку, раскрутил и метнул в них. И заметь, овца и баран не мои были — чужие. Попал я в немца, он шмякнулся на землю. А другой бросился «а меня и стал душить».
«Вот это да! — дивился очередной слушатель. — Твое счастье, что не пристрелили. В войну жизнь человеческая гроша ломаного не стоит».
«Ну, повалил он меня на землю и крикнул что-то тому, кто на козлах сидел. Чего кричал, не знаю, только вижу над собой копыта лошадей — конь, он ведь никогда на человека не наступит — и чувствую, наезжает на меня бричка… А как очухался, вижу — левая моя нога держится на двух полосках кожи, а подо мной вот такенная лужа крови»…
— Ладно, поехали, — сказал Хромой, — а то, глядишь, зима застанет… Ну, держитесь покрепче.
Задние колеса забуксовали в жидкой грязи, мотор взревел, машина выкарабкалась и покатила по мощеной дороге. Степь дышала холодным ветром, гнавшим по черной пашне чертополох. Вдоль дороги на ветвях акации расселись вороны. С одной ветки свисала какая-то грязная тряпка.
— От моей рубашки рукав, — сказал Хромой, ткнув пальцем в истлевший лоскут, потом выплюнул табак и потерся спиной о стенку кабины.
Возле пепельных холмов с чахлой пожелтевшей травой ползли телеги, крытые парусиной.
Впереди обоза шагал высокий человек в засаленном дождевике. За ним трусила собака, такая же долговязая, как и ее хозяин. Человек то и дело останавливался, запрокидывал голову и смотрел на облака, похожие на груды посеревшего угля. Облака нависали над черепичной крышей станции и плыли куда-то на запад.
— А знаешь, Еремия, — сказал Хромой, — я здорово скучал по тебе зимой. Под рождество срубил акацию, мать растопила печь, натушила голубцов, а я вспоминал, как мы с тобой распевали колядки и дубинками вышибали калитки, если они были заперты.
Еремия искоса взглянул на него, усмехнулся уголком рта и запел:
Он пел, закрыв глаза, а Джане Аурел кивал в такт песне — вспоминал то время, когда был мальчишкой, и ноги у него были нормальные, и никто не звал его Хромым, — и ему хотелось выть.
Голос Еремии зазвучал глуше, и эта долгая-долгая осень вдруг как бы сменилась зимой. И был поздний вечер. И шел снег. Ой, да это же рождество, и праздничный Дед мчится в огненных санях, запряженных четверкой медведей. Мама варит пшеницу для кутьи — вот она следит за котелком, прислонившись плечом к печи и сложив руки под фартуком. Отец напился пьяным в гостях у Иона Ботике, зарезавшего к Новому году поросенка, и теперь храпит, раскинувшись поперек кровати. С него так и не удалось стащить сапоги, поэтому под ноги ему подставили стул, с подметок сбегают грязные ручейки. Бабушка Гергина, овдовевшая в сорок лет, смотрит на колосья, обрамляющие икону. Под иконой горит зеленая свеча, и бабушка думает об усопших. На помин их души она отдаст завтра одеяло, на которое пошла шерсть от четырех овец. Валерика — ей всего год и девять месяцев — что-то лопочет в своей кроватке, а Еремия с тремя старшими братьями и Аурелом Джане лежат на рогоже, подложив под голову торбы, и ждут не дождутся, когда наступит полночь и начнутся колядки.
Тихо. Фитиль в лампе приспущен, из-за двери доносится свист ветра, бормочут в котелке зерна, выбалтывая тайны земли, и в глубокой этой тишине лишь потрескивают прихваченные морозом пеленки, которые вывесили на ночь между амбаром и сенями. В эту ночь рождается младенец Иисус, и трое старцев волхвов идут к нему сквозь метель поклониться, под шубами у них можжевеловые ветки, вверху, освещая им дорогу, сам собой плывет сияющий крест. Он сорвался с макушки церкви в Брэиле, той, что рядом с рыбным магазином — в этом магазине слабоумный краснорожий мужик самозабвенно размахивает топором и разрубает, как бревно, огромного трехметрового сома. Время от времени он останавливается, чтобы сунуть рожу в бадью с вином, стоящую на прилавке, а в воздухе качаются сотни ангелов, подвешенных на конопляных веревочках. Они озорники и непоседы, играя, они щекочут крыльями друг у дружки в носу, и все дружно чихают. Потом начинается страшная метель, но не взаправду, то есть взаправду, но только для земли и Ирода, потому что за толстой стеной вьюги — тишь и луна украсилась свечками из белого воска. Четыре высокие ели стоят на страже: две слева и две справа, а черный уродливый дым от свечей тянется меж них, не задевая ветвей. На небе, конечно, тоже идет снег, но по-другому, потому что там он ни на что не налипает, только на зеленые можжевеловые ветки, между которыми так и шмыгают ангелы с пухлыми попками. Еремия знает, что все ангелы — дети, и попки у них — как у Валерики, их так и хочется поцеловать
