— Чего ж ты сидишь? Езжай! У меня от одной твоей похвальбы слюнки текут. Сгоняй туда и обратно! — Василе прищелкнул кнутом, и лошади резвей побежали по кругу, громче загудел барабан молотилки, проглатывая снопы пшеницы. — Э-э-эх! Работай! — бесшабашно заорал он. — Гуляй! Пей!
Его ликующий крик переполошил всю округу: дрогнули тополиные листья, запрыгали белки по дубу, окруженному цветущим боярышником, взметнулся вверх, насытив воздух горечью, запах полыни.
— Ну и ловок ты! — неожиданно сказал Василе. — Экую женушку ладную отхватил, горячая кровь старые кости греет.
— Умный человек умно и поступает.
— Или покупает! — поправил Василе и засмеялся. — Ну, гривастые! Живей, живей, клячи чертовы!
Посмеиваясь в усы, старик спустился к Дунаю. Четыре голых парня, баламутя воду, шарили по дну руками, отыскивая раков. Парней этих недавно сюда прислали — на молотьбу.
Старику они показались горсткой пшеничных зерен… А счастливы-то как!.. Молодым дурацким счастьем! Торчат в воде на самом солнцепеке, раков ловят — и радуются. Чему радуются? Ну не дураки ли? Да только кто ж от счастья откажется, хоть и самого раздурацкого?.. Старик отвязал лодку, вставил весла в уключины, двинулся вверх по Дунаю.
До дома было километров пять-шесть, не больше, но плыть против течения тяжело, ох, как тяжело. Зато Кэлину увидит, выйдет она танцующей походкой, облокотится на свою любимицу березку и будет ждать… После полудня свет над волной мерцающий, зыбкий, будто бахромка от заячьих зубов на коре молоденькой вишни. Лодка разрезала носом отраженные в воде ветлы, оставляя за собой глубокий переливающийся след. С берега пахло то смородиной, то папоротником, то тиной или жасмином, манящим бабочек. В густой листве акации гомонили щеглы, свистали иволги, слышался перестук дятлов. Величественно и надменно шли по реке пароходы и пузатые баржи, окатывая волной маленькую лодчонку, шли гордые хозяева реки, — пока длится сладостное господство лета. Эх, не на Дунае бы мне сидеть, а податься в горы с моей Балуньей, малину собирать, подумал старик; «Балуньей» он ласково звал жену. Пот катил с него градом: спокойная на поверхности, вода жестоко сопротивлялась веслам. Старик греб и греб, листая назад время. Шестьдесят лет он жил как все, занятый каждодневными заботами и трудами, но однажды пришла осень, и кончилось его смирение. Старик снарядил лодку и, никому не сказавшись, отправился далеко-далеко, в устье Дуная, за крупной рыбой. Осетра ему поймать не удалось, но на обратном пути завернул он в цыганский хутор и взял там себе жену — молоденькую дочь кузнеца-цыгана, отдав за нее пять волчьих шкур, золотое ожерелье и две сотни подков…
Уже подплывая к дому, старик невзначай глянул на небо, увидел круглое простодушное лицо луны и спросил столь же простодушно: как же сподобился господь сотворить этакое чудо — мою Балунью? И ответил: да проще простого, взял смуглую кожицу сливы, вдул в нее пену с парного молока, окропил двумя каплями хмельного виноградного сока — вот тебе и глаза цыганские! Потом одарил ее голос двумя серебряными бубенчиками, чтобы смеялась звончее, и сказал тихонько: «Иди, Кэлина!..» И она пошла легкой поступью тревожить сердца и кружить головы. Не обделил он ее ни лукавством, ни причудами, ни хитростями. А если и того ей покажется мало, она сама сотню новых уловок выдумает…
Старик причалил к мосткам, привязал лодку к колышку возле ивы, звеневшей так, будто в ее трепещущих листьях переливалась струйками выпитая дунайская водица. К дому вела узкая тропинка, петлявшая между грядками с садовым маком, салатом, укропом и подвязанными к деревянным столбикам лозами со стеклянными шариками того же цвета, что и мак. Из крошечного озера журча вытекал ручей и, огибая дом, впадал в Дунай; у берега озерца шумно плескались утки, а чуть поодаль по его зеркальной глади, выгнув шею, плыл белый лебедь, как бы кланяясь водяному и испрашивая у него мудрости и рыбешки.
Кэлина услышала шаги мужа и вышла навстречу. Хрупкая, смуглая, с переброшенной на грудь черной косою, с припухлыми капризными губами, изогнутыми в ленивой усмешке, она, прежде чем ступить с крыльца, томно наклонясь, погладила колено и остановилась между двумя деревцами: персиком, в который, как считала сумасшедшая ведунья, вселилась Антонова душенька, и густолистой молодой березкой, своей любимицей. Прижав подбородок к плечу, словно придерживая спадающее с шеи ожерелье, и жуя горький виноградный лист, Кэлина плутовски глянула на мужа бузинной зеленью глаз.
— Ах ты, старый, старый!.. Все норовишь врасплох меня застать… а я-то, бедненькая, с самого утра тружусь не покладая рук, обстирываю тебя…
Старик недоверчиво усмехнулся и яростно затопал ногой, которую неожиданно свела судорога.
— Ну и жарища на току, сил моих нет. Огнем печет! Нелегко мне достается хатенка эта… Целый день торчу у веялки. В горле першит от мякины… — Он хрипло прокашлялся и сплюнул, как бы показывая, чем у него забито горло. — Принеси-ка холодненькой водицы.
Шлепая босыми ногами, Кэлина ушла и вернулась с полным кувшином воды. Старик жадно припал и пил, пил, похрустывая льдинками: Кэлина не поленилась и льда наколоть.
— К жизни ты меня вернула, Балунья!.. А чем это от тебя пахнет… корицей… ванилью?.. Надушилась ты, что ли?..
— Дунайской водою да летом от меня пахнет, больше ничем. А ты уж, поди, подумал, что жду я в гости лесника, чтоб срубил под корень молодую осинку? — Ну, полно, не серчай. Я за арбузами приехал, вязку баранок хочу взять да твоих огурчиков соленых — погулять мы нынче вечером решили.
— А ты еще сальца из погреба достань, да лозу виноградную сорви, да заодно востро бритву наточи… Ладно уж, не сержусь я. Ухи хочешь? Выменяла я усача у липованина за бутылку грушевой цуйки.
— Сыт я. Ел недавно. Лучше поди ко мне, да расплети косу, я тебе ее потом заплету. Стосковался я по тебе, потому и приплыл…
— Ох, уж стосковался! С утра виделись.
— Э-эх, Кэлина! Тебе бы мои глаза, не так бы все глянулось…
Старик тяжело опустился на лавку. Кэлина присела у его ног, положила голову к нему на колени. Загрубелыми пальцами перебирал старик пряди ее черных волос, прижимал к щекам, касался губами, вдыхал их аромат. Будто подбиралась к нему лисица, чтобы похитить рассудок, в мягкости этих обволакивающих волос, в их дымном горьковатом привкусе таились загадочность и коварство ночи, неизбежность потерь, наполняющие душу болью и тревогой.
Старик вдыхал этот запах, боясь разгадать его тайну и покорно соглашаясь терпеть и страдать. Он чувствовал, что своенравная причудница Кэлина вот-вот ускользнет от него, вырвется на волю, и гладил, гладил ее черные густые волосы, не спуская глаз с волнуемого ветром прибрежного камыша. И ветер вроде меня, старого, куда ни ткнется — все от него волнами разбегается: что вода, что трава, что камыш…
— Черт бы вас побрал, баб красивых! — ругнулся старик от какой-то хмельной радости. — Будто куницу в руках держишь, того и гляди укусит.
— Может, и меня возьмешь на гулянье?
— Еще чего не хватало! Погулять хочешь — уведи коня из табуна, плыви через Дунай и обворуй какую-нибудь хату на Кэлмэцуе.
Вот-вот, так я и знала, — попрекнула Кэлина. — В тюрьму меня упрятать хочешь.
— Лучше в тюрьме сидеть, чем на току гулять.
— Жаль! Ох и досадила бы я Василе и Андрею Букуру!
— Чем они для тебя плохи оказались?
— Тем плохи, что разбойники.
— А и то верно, шантрапа, — презрительно согласился старик. — И Туляшка, зять Василе, им под стать. Каторга ему грозит. Знаешь? Едет он на мотоцикле по дамбе, а навстречу верховая милиция. «Что в коляске везешь?» — спрашивают. «Гусей для столовой везу», — отвечает. Заглянули, а там баба его, на куски разрезанная, ехал топить в болоте.
— Дождь-то нынче будет или нет? — спросила Кэлина. совершенно равнодушная к истории с Туляшкой.
— Откуда в июле дождю взяться? Не будет у нас дождей, покуда не подадут королеву дунайских щук с петрушкой в зубах на стол бузэуского архиерея… Пора мне, солнце садится. Принеси вязку баранок.
Кэлина ушла в дом, а старик отправился под навес за плетенкой с арбузами. Наклонившись, чтобы пройти под веревкой с развешанным бельем, он наткнулся на неведомо чью голубую выстиранную рубашку,
