— С одним условием.
— Заранее согласен.
— На этой неделе возьмем палатку и поедем за Дунай. Останемся там на субботу на ночь и на все воскресенье. Хорошо бы пошел дождь, знаешь, такой — сплошной стеной и с пузырями; мы бы развели костер у входа в палатку, ты бы курил, суровый, как рыбак, а я бы варила кофе.
И они пошли танцевать, обнявшиеся и счастливые. Оба были в таком возрасте, когда грусть преходяща, а радость бесконечна…
Покинув «Золотой голубь», Раду Стериан побрел вверх по широкой улице, пустынной из-за дождя, который заполнял собой всю безбрежную ночь. Мокрый, покрытый мурашками, как будто голым вывалялся в сосновых иголках, он никак не мог стряхнуть с себя ощущение, что его предали и прогнали. Он влюбился в Майю мгновенно, не раздумывая и не рассуждая. Она вошла в него внезапно, лишив душевного равновесия, и теперь, так же внезапно потеряв ее, он испытывал мучительное и унизительное чувство, как в свой первый школьный день, во время войны, когда член санитарной комиссии обнаружил у него вшей за воротником рубахи.
«Ученик Стериан Раду, — громко провозгласил учитель, — у тебя нерадивая мать. Поднимись на кафедру, чтобы на тебя посмотрел весь класс».
И он, худой, костлявый, с расширенными от страха глазами, с трудом одолел две ступеньки, вымытые соляркой. Сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выскочит из груди, перепачканной шелковичными ягодами. Рубашка выпала из рук, учитель тростью подцепил ее и швырнул, как бесформенный ком.
«Вшивый!» — выкрикнула какая-то девочка из передних рядов, и это слово ошеломило его.
«Вши-вый!» — подхватили хором остальные дети, стуча в такт по ранцам, как по барабанам.
Потом они стали кричать, свистеть и улюлюкать, все больше распаляясь при виде слез, которые ручьями заливали его лицо. Загнанный в угол, он озирался с ужасом, и вдруг его пронзила мысль, что санитарная инспекция, может быть, отправится к нему домой делать дезинфекцию. Он тут же представил себе паровой стерилизатор, похожий на огромную серую гусеницу, как его завозят к ним во двор на лошадях из примарии, а вокруг слышатся голоса: «Не знаете, почему ошпаривают Стерианов?» — «Как же, в школе у их парня вшей нашли». Он словно увидел их пустую, разоренную комнату, их вещи, запертые в кипящем стерилизаторе, почувствовал их тошнотворный, прелый и кислый запах, услышал плач матери, срывающийся на отчаянные рыдания, и ему захотелось крикнуть: «Господин учитель, не надо, господин учитель!» Но не смог разжать сведенные судорогой челюсти.
«Вши-вый!» — вопили дети.
Оглушенный и уничтоженный их криками, он выбежал на улицу и кинулся домой, не разбирая дороги, перепрыгивая через штакетники. Матери дома не было, она ушла на уборку кукурузы, он похватал одежду, постельное белье, сорвал со стены полотенца, отнес все это в яму на заднем дворе и закидал землей, оставив снаружи только уголок покрывала. Он слышал, что вши не могут жить под землей, и ждал, приготовив бидон с керосином, когда они полезут на поверхность.
В тот первый школьный день он заболел лихорадкой, которая не отпускала его еще в течение четырех лет…
В квартире, которую они снимали вместе с Джордже Мирославом на втором этаже дома с окнами на Дунай, он нашел записку, просунутую под дверь. Главный прокурор города поручал ему заняться расследованием несчастного случая на деревообрабатывающем комбинате.
«Не позднее чем через два дня наше заключение должно быть в обкоме. Соберите как можно больше материалов и начинайте уже сегодня ночью».
Записка пришла очень кстати. Раду поменял костюм, накинул плащ и отправился в «Неотложку». Дежурный врач не допустил его к пострадавшему: у старика Фогороша перелом основания черепа, посещения категорически запрещены, в течение дня он уже трижды терял сознание, и теперь малейшее усилие может стоить ему жизни.
— Я все понял, доктор, — сказал Раду. — Дайте, пожалуйста, адрес его семьи.
— Вадулуй, 16, это возле доков.
Улица Вадулуй, вымощенная ракушечником, ведет прямо к Дунаю. Под дождем прижавшиеся друг к другу неказистые домики были похожи на сбившихся в кучу старушек, взявшихся за руки, чтобы не соскользнуть в реку, освещенную двумя пограничными прожекторами. Раду разыскал нужный ему дом, с двумя сливами у входа. Там уже было человек десять родственников, соседей, знакомых, собравшихся потужить о старике. Раду ожидал этого, он из опыта знал, что несчастье всегда притягивает людей. Но был удивлен, заметив среди посетителей и Йову-неудачника. Чистильщик сидел на скамеечке и лущил горох. Горошины он бросал в деревянную бадейку, а кожуру — прямо на пол. Рядом с ним, свесив ноги с кровати, сидела жена Фогороша — толстая, с расползшимся дряблым телом. Ее руки, покрытые коричневыми пятнами, бессознательно теребили конец платка, помутившиеся от горя глаза блуждали по сторонам. Все молчали, как будто собрались только для того, чтобы послушать, как монотонно стучит дождь по железной крыше.
При появлении Раду Стериана Йова, привыкший витийствовать по любому поводу, начал было, как обычно:
— Горе, тяжкое горе, товарищ Стериан. Прошу, приобщайтесь к нему и вы.
— Йова! — упрекнула его жена Фогороша.
— Это прокурор, — пояснил йова. — Фогорош был мне как брат родной, товарищ Стериан. Сделайте так, чтобы и камни оплакивали моего бедного друга.
— Да, — подтвердил Раду, — я уполномочен расследовать обстоятельства, приведшие к несчастному случаю, от которого пострадал ваш муж.
— К чему все это? — устало сказала женщина. — Он помирает. Упал с верхней площадки, головой прямо на цемент, кровь так и хлынула, и через рот, и через нос. Теперь помирает.
— Да может, и не умирает, — сердито вскинулся Йова. — Заладила одно: помирает да помирает, а может, ему еще много дней на роду написано…
— Помирает, — повторила женщина. — Мозги у него все перемешались, помирает.
— Ты то же самое говорила, когда во время ледохода он попал под лед. Целая гора по нему прошла, и ничего, не умер.
— А теперь помрет.
— Его одна смерть уже миновала, и сейчас все обойдется, вот увидишь. Говорю тебе, выкарабкается!
— Доктор сказал, что есть надежда, — солгал Раду.
— Правильно, — подтолкнул его Йова, — ободрите ее.
— Ну, если так, — сказала женщина, неуверенно, но с нотками надежды в голосе, — если, как вы говорите, сами доктора сказали, может, действительно обойдется.
— Да, у него крепкий организм.
— Вот видишь? — воодушевился Йова. — Человек, если он человек, должен высоко держать знамя надежды. Фогорош весь в отца. Старик тоже работал грузчиком в порту, бывало, грузит зерно, а объясняется со всеми по-итальянски. Ужас как его любили иностранцы! Только и слышишь: синьор Фогорош туда, синьор Фогорош сюда, все синьор да синьор. С синьором Фогорошем тоже однажды такой случай вышел. Вытянул он как-то бочонок баварского пива в «Олимпике», взял извозчика и поехал кататься. Возле скотобойни выпал из пролетки, а одна нога зацепилась за подножку. Скотина в кафтане, сидевший на козлах, ничего не заметил и тащил синьора Фогороша волоком по земле, пока не разбил ему весь черепок и не оставил без скальпа. Когда его подняли, старик был трезв и голоден и не прочь начать все сначала с турчаночками из «Аль-Калех»! Другой на его месте порадовал бы попов и отдал богу душу, а этому — ну хоть бы что, прожил потом еще целых десять лет.
— А мой муж помирает, — опять запричитала женщина.
— Да замолчи ты! — прикрикнул на нее Йова. — Ну почему он должен умереть?
— Там целые сгустки крови остались, на цементе, помрет он.
— Замолчи и не напоминай больше о смерти. Если мы все будем думать, что он выздоровеет, он действительно выздоровеет. Вот так. Лучше помоги товарищу прокурору наказать тех, кто виноват, человек за этим пришел. Выведите их на чистую воду, уважаемый товарищ Стериан, а то их послушать — так они
