он к катастрофе.
— Помочь? — Он снова откинул волосы с лица. — Как мило с твоей стороны, Хилари, такая трогательная забота! Но, к сожалению, помочь мне никто не может. Даже ты.
Горечь в его голосе была холодней морозного воздуха, но Хилари не отступила. Она нужна ему. Днем он может быть властным, самоуверенным, неприступным, но сейчас он слаб, раним и выглядит так, словно несколько недель не спал.
— Почему это не могу? — Она шагнула вперед, сокращая расстояние между собой и Коннером, и уперлась грудью в балюстраду. Теперь они стояли лицом к лицу. — Почему ты не позволишь мне хотя бы попробовать?
Наверно, целую минуту он смотрел на нее, как на сумасшедшую. Затем выругался, яростно сжав руками перила.
— Как ты собираешься мне помочь? Вернешь время назад? — Он потряс перила — наверно, так плененный зверь в бессильной злобе трясет прутья своей тюрьмы. — Воскресишь мертвеца и дашь мне еще один шанс? — Каждое слово ранило ее, словно острый стилет. — Ты не можешь этого сделать, Хилари, а значит — убирайся ко всем чертям! Ты мне ничем не поможешь!
Но его гнев, маскирующий страдание, не испугал Хилари. Девушка опустилась на колени, так что лицо ее оказалось на одном уровне с его лицом, и взяла его ледяные руки в свои.
— Нет, — тихо ответила она, поглаживая его судорожно сжатые пальцы. — Я не умею возвращать людей в прошлое или воскрешать мертвых. Но умею слушать. И сострадать.
— Что слушать? Бессвязные вопли? — Глаза его сейчас были черны, как беспросветная ночь, и даже свет луны не отражался в них. — Господи, почему ты это услышала?!
— Тебе нечего стыдиться, — прошептала Хилари, продолжая массировать его пальцы. — Во сне ты звал брата, вот и все.
— Вот как? — Коннер нахмурился. Гнев его уступил место интересу. — В самом деле?
— А ты разве не помнишь?
Он медленно покачал головой.
— Нет. Никогда не помню, что я кричу во сне. Знаю только, что, когда просыпаюсь, вся комната гудит от моих криков.
Хилари вспомнилось, как он выскочил на балкон, преследуемый эхом собственного голоса.
— А сами сны ты помнишь?
Вместо ответа он со стоном уронил голову на руки.
— Да! — прошептал он, закрывая глаза. — Боже мой, да!
— Расскажи мне. — Хилари погладила его по всклокоченной голове. — Расскажи, что тебе снится.
— Нет, — сдавленно ответил он.
Пальцы ее скользнули по его щеке. Она почувствовала, как вздулись желваки на скулах.
— Не надо!
Но Хилари уже не могла остановиться. Словно слепая, она легкими прикосновениями ощупывала его щеки, нос, подбородок и поражалась тому, как мужественен он всегда и во всем, даже на ощупь. Мягкий покров кожи, а под ним — кремень.
Когда она достигла губ, Коннер открыл глаза. Непроглядная тьма рассеялась: теперь они сияли лунным серебристым светом.
— Не надо, — повторил он, но уже совсем другим голосом. Теперь голос его был подобен телу — стальная сила под обманчиво-мягким покровом. — Не надо говорить о снах.
Он оторвался от перил и, протянув руки, коснулся ее лица. Пальцы его зеркально отражали ее движения: легкими, словно перышко, прикосновениями он погладил ее щеку и коснулся приоткрытых губ.
— Вообще ни о чем не надо говорить, — хрипло прошептал он. Шелковый покров слетел, и Хилари услышала в его голосе неприкрытое желание. Он запустил руки ей в волосы и притянул ближе, так близко, как только позволяли прутья.
Она пошатнулась и инстинктивно схватилась за прутья — совсем как Коннер несколько минут назад. А затем он ее поцеловал. Прикосновение холодных губ пронзило Хилари, словно ледяная молния, до самых глубин ее существа. Она задрожала, чувствуя, как по телу растекается холодный огонь.
Коннер приоткрыл губы и проник языком в ее рот. Хилари крепче вцепилась в перила, всем существом своим она вбирала его тепло. Язычок ее робко пробежал по его нижней губе — и Коннер со стоном ответил на эту дерзость.
— О, Хилари! — прошептал он, на мгновение отрываясь от нее.
Она не успела ответить — Коннер снова впился в ее губы. На этот раз он смело вторгался в запретные глубины, и Хилари таяла от его жарко-влажных прикосновений.
Даже закрыв глаза, она ясно видела его. Видела курчавую поросль волос на груди, треугольником спускающуюся к животу, и в их зарослях — напряженные камешки сосков. Как ненавидела Хилари балконные перила, мешающие их телам слиться воедино!
Он замерз, думала Хилари. О, если бы прижаться к нему, согреть своим теплом, своим дыханием, своей любовью! Положить ладони ему на грудь и растирать, пока крохотные мужские соски не станут теплыми и мягкими, а затем затвердеют снова, уже не от холода…
— Я хочу тебя, — прошептала Хилари, едва он оторвался от ее губ.
— Ты уверена? — тихо спросил он.
Уверена? Ни в чем и никогда она не была так уверена, как в этом! Груди ее ныли от страсти, и соски затвердели, как и у него. А в самой середине тела разгорался невиданный пожар, как будто там извивался оголенный электрический кабель, одно прикосновение к которому могло вызвать взрыв, и тогда содрогнется мир.
— Я хочу тебя, — повторила Хилари.
Он выпустил ее из объятий. Хилари открыла глаза — и сердце заколотилось так, словно хотело выпрыгнуть из груди. Коннер облизывал припухшие от поцелуя губы; глаза его сияли во мраке, словно две серебряных звезды.
— Тогда иди ко мне, — ответил он и отступил во тьму, к дверям своей спальни.
Хилари с трудом поднялась; отвага вдруг покинула ее. Ей хотелось, чтобы Коннер взял ее за руку и повел за собой. Она открыла рот, но из пересохших губ не вырвалось ни звука.
— Иди ко мне, Хилари, — повторил он низким, гипнотизирующим голосом. Она и вправду чувствовала себя словно под гипнозом: как будто собственное тело повиновалось не ей. — Я хочу видеть, что ты действительно уверена.
Всего четыре ступеньки — и она окажется в его объятиях. Но сквозь барабанный бой сердца прорывался шепот разума. «Что будет завтра? — тревожно вопрошал он. — Что будет завтра? Помни, Хилари, завтра он тебя возненавидит».
Но «завтра» больше не было. Только «сегодня». Только волшебная ночь и любовь к этому прекрасному, мужественному и бесконечно одинокому человеку. И Хилари двинулась вперед.
Четыре ступени — словно четыре вечности. На последней Коннер не смог больше ждать: он бросился вперед и прижал Хилари к холодной мускулистой груди. Даже сквозь плотную ткань ночной рубашки она чувствовала, как бьется его сердце; ей хотелось сорвать рубашку и прижаться к нему — грудью к груди, сердцем к сердцу, душой к душе.
Коннер подхватил ее на руки и внес в темную спальню, куда почти не проникал лунный свет. У самой кровати он ослабил объятия и осторожно поставил Хилари на пол.
Задыхаясь от волнения, она ждала, что Коннер станет расстегивать на ней рубашку. Но он не прикоснулся к ней, вместо этого одним движением распустил шнур на брюках — и они неясной тенью скользнули на пол.
Он стоял неподвижно, позволяя ее глазам привыкнуть к темноте, а ей самой — к виду его обнаженного тела. Хилари не верила своим глазам. Боже, как он прекрасен! Она не могла наглядеться на него; а Коннер стоял перед ней, словно молодой бог, ничуть не смущенный ни своей наготой, ни ее нескрываемым восхищением.
