— Конечно, синий,— сказал первый.— Не надо так на меня наваливаться. Лучше выйдем, увидишь — он точно синий.
Они вылезли из машины и присели на корточках у траншеи. Оба были в новых высоких ботинках, новой полицейской форме, у обоих были рыжеватые волосы и бакенбарды, оба были толстые, только один намного толще другого.
— Похоже, и впрямь был синий, — сказал тот, что был толще.
— Думаешь, помер? — спросил первый.
— Это ты у него спроси, — ответил другой.
— Да нет, не помер. Шевелится.
— Он, наверно, без сознания,— сказал тот, что был толще, и вытащил новенькую дубинку. Несколько минут они молча смотрели на человека. Его рука нащупала край траншеи и судорожно сжималась и разжималась, точно он пытался что-то поймать. Потом он хриплым шепотом спросил, где он, и что сейчас: ночь или день.
— День,— ответил тот, что был потоньше, взглянув предварительно на небо. — Мы вас заберем, чтоб вы за квартиру заплатили.
— Я пойду туда, куда мне надо, — сказал слепой.
— Но сначала заплатите за квартиру, — сказал полицейский. — До последнего цента.
Второй, убедившись, что слепой в сознании, треснул его новенькой дубинкой по голове.
— Чтобы все гладко вышло, — пояснил он. — Бери-ка за ноги.
Он умер в полицейской машине, но они не заметили и принесли его хозяйке. Его положили на ее кровать, и, выпроводив полицейских, хозяйка заперла дверь, принесла стул и села поближе к его лицу, чтобы поговорить.
— Ну что, мистер Моутс? — сказала она. — Смотрю, вы вернулись домой!
Его лицо было строгим и спокойным.
— Я знала, что вы вернетесь, — сказала она, — и ждала вас. Вы можете больше ничего не платить, можете жить бесплатно, хоть наверху, хоть внизу. Хотите, будем жить с вами здесь или можем поехать вдвоем, куда вам захочется.
Она никогда не видела его лица таким умиротворенным. Она схватила его руку и прижала к своей груди. Рука была сухая и безжизненная. Кожа резко обтягивала череп, а изуродованные глазницы казались входом в темный туннель, где он исчез. Она все ниже и ниже склонялась над его лицом, пытаясь как можно глубже заглянуть в них и понять, как же ее обманули, и что обмануло ее, но так ничего и не увидела. Она закрыла глаза и разглядела крошечное пятнышко света, но так далеко, что не смогла удержать его в голове. Ее будто заперли у какого-то входа. Так она и сидела, уставившись закрытыми глазами в его глазницы, пока не почувствовала, что подошла к началу чего-то, что невозможно начать, и увидела, как он уходит от нее все дальше и дальше, превращаясь в крошечное пятнышко света.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Мне бы очень хотелось ответить на все Ваши вопросы, и я попытаюсь, но мучительно трудно быть честной, — прежде всего, потому что приходится делать это постфактум. Вы, вероятно, догадываетесь, что я писала эту книгу так, как сделал бы это Енох: не очень хорошо зная, зачем это нужно, но не сомневаясь при этом в своей правоте. Я думаю, что все в этой книге правильно, и это меня саму удивляет.
Мне кажется, что Ваше суждение о книге слишком ограниченно (должно быть, Вы сочтете это смешным).
Я не считаю, что можно быть хорошим католиком и при этом не быть католиком. «Мудрая кровь» — книга о протестантском святом, написанная с точки зрения католика. Конечно, я не хочу сказать, что есть прямая связь между Католицизмом с большой «К» и тем фактом, что Хейз заявил, что не было грехопадения и греха, но прежде всего Вы должны иметь в виду, что книга эта написана человеком, считающим, что было грехопадение, было Искупление и грядет Страшный суд. В это я верю, как католичка, и от этой веры, мне кажется, не смог избавиться Хейз (в его собственных категориях, не в моих), так что я думаю, что если Вы хотите сказать (Вы не обязаны это говорить), что я иронизирую над Хейзом из-за того, что он решил, что грехопадения не было, Вы правы (Всемогущий Боже!), но Вы только наполовину правы, если считаете, что дело только в этом.
Эта книга о человеке, чья настойчивость в утверждении того, что он хотел бы считать правдой, вынуждает его делать то, чего он больше всего не хочет. Хейз, на мой взгляд, больше всего не хочет искупления своих грехов. Прежде всего, он хочет оторвать человека от Бога. Енох, с его мудрой кровью, безошибочно демонстрирует, как выглядит человек без Бога и услужливо показывает это Хейзу.
Вы справедливо утверждаете, что у Хейза нет никакого специфического греха. Но у него есть глубокое чувство греха, потому что его учили верить в Искупление. Если бы он не верил в него, он не стал бы столь страстно его отрицать (общество — в Толкинхеме — не заставляет его это делать). Он проходит милю с камнями в башмаках из-за того, что увидел в балагане женщину в гробу. Искупление создает долг, который нужно оплачивать (это ясно любому, кто верит, что искуплен Христом). Искупление меняет совершенно все. Очевидно, что Хейз, как бы он ни старался, не может избавиться от чувства долга и внутреннего восприятия Христа. Миссис Уоттс сразу же это заметила. (Не знаю, почему, если это увидела миссис Уоттс, не заметили и другие.) Даже таксист это заметил.
С моей точки зрения, Хейз достиг абсолютной целостности, только когда ослепил себя. Проповедуя Церковь Без Христа, он полагался лишь на свою мудрую кровь. У Хейза и Еноха есть эта мудрая кровь — то, что вынуждает следовать в правильном направлении за тем, что нужно. Енох обретает себя в обезьяньей шкуре. Хейз же погружается все глубже и глубже в себя, и там, возможно, кроется ответ. Когда я говорила, что он отвергает свой крестный путь, я лишь имела в виду, что полный нигилизм ведет его долгой окольной дорогой (или, может, на самом деле она короткая) назад к Искуплению.
Чувствую, что это кажется Вам невыносимым. Хотелось бы, чтоб мы оба оказались правы. Между тем, не думаю, что сказанное мною противоречит духу книги, — а он, конечно, в том, что у человека есть свобода выбора. Я, как католичка, смотрю на X. Моутса как на человека, делающего единственно возможный выбор при таких обстоятельствах. Если ему и адресована ирония, то это потому, что он — единственный персонаж книги, который способен ее вынести. Господи, ну как смеяться над Енохом? Конечно, он обнаружит, что быть животным не так уж весело, но ведь это просто забавно. Это не полноценная ирония, с моей точки зрения.
Ослепив себя, Хейз обращается исключительно к внутреннему зрению. Ирония заключается в том, что он начинает с проповеди Церкви без Христа, а заканчивает с Христом без церкви. Католик не может писать о католическом мире потому, что его не существует, так что ему приходится писать о мире протестантском, и, тут Вы правы, я иронизирую над этим протестантским миром или над обществом, которое неправильно читает Библию и каталог «Сирза-Роубака», но сам Хейз принадлежит этому миру, он абсолютный протестант, хотя и выходит за пределы протестантизма. Это не вопрос «или—или» — это все вместе или одно, выраженное через другое.
Я не собиралась утверждать, что Хейз — Христос, просто я считаю, что любой человек через страдания принимает участие в Искуплении, и думаю, что больше всего страдают находящиеся ближе всего к различным вариантам неверия. Об этом, должно быть, говорил Кьеркегор, но я не читала Кьеркегора в ту пору, когда писала эту книгу.
Свобода выбора — не в выборе между пустяками, это должен быть выбор между раем и адом, если Вы сможете уловить оттенки каждого в сером мире. Но книга ясно говорит, что в конце концов человек должен сам определить, что является грехом, а что нет, т.е. превыше всего — его совесть. Но, можете счесть это парадоксом, находящимся за рамками этой книги, — я лично верю в это потому, что этому учат Католическая и Апостольская Церкви; см. например, отлучение отца Фини в Бостоне за то, что он проповедовал, что нет спасения за пределами Католической Церкви.
Раскаяние — несомненно, осознанный акт, хоть и инстинктивный. Хейз здесь радикальным образом
