детей в жертву за все остальное человечество?
– Я бы назвал это честным обменом. Биллионы – за двоих. Но правительство не делало этого, Дэниел. Это сделал я. Вот почему это сработало. Видишь ли, они говорили совершенно буквально. Им нужны были сыновья.
Дэниел нахмурился.
– Что вы имеете в виду? Клиндер испустил вздох.
– Ты мой сын.
Дэниел молчал, исполненный отвращения.
– Майк тоже. Он не знает.
Господи, от этого человека можно ждать чего угодно.
– Я удивлён, что ты до сих пор не узнал мой голос, – сказал Клиндер.
– Ваш голос?
– Я Алоизиус, – ответил он, улыбаясь. – Это моё второе имя.
БУФФАЛО
Майк сидел в раздевалке вместе с Кио. Но в его мозгу вставали картины ада.
Ад был гостиницей в Буффало; за забранными сеткой окнами беспрестанно вспыхивала и гасла красная неоновая надпись; буквы шли задом наперёд. ТЕН ВОРЕМОН. Все было задом наперёд.
Ему было десять. Длинная комната. Кровать. Туго натянутые простыни, пеленавшие его. Не дававшие двигаться. Темно. Там всегда было темно. Кирпичные стены, с них постоянно капало. На потолке не было лампочки. Там были дети в кроватях. Много плачущих детей. Многие из них были его одноклассниками. Те, кого загипнотизировал Клиндер, сказав: «Вы не будете помнить ничего. Прохладный ветерок с прекрасного озера. Тёплый летний день, вы играете в песке. Замечательная экскурсия к побережью. Вот все, что вы будете помнить».
Но с Майком это не сработало. Он помнил все. Кроме имён.
Он не хотел этого, но не мог ничего поделать.
Ерундистика, говорил он себе.
Сон, говорил он себе.
Но это не могло заставить его память замолчать.
Он помнил, как доктор в белом ходил взад и вперёд по проходам между койками. Несмотря на белую маску, он знал, что это был Клиндер. Он узнал его глаза.
У него была игла. И одному за другим, по одному ребёнку за раз, каждый день он погружал её в уголки их глаз. Не имело значения, сколько раз ты просил его не делать этого. Не имело значения, как вежливо ты просил. Это никогда не имело значения. И никто не менял им простыни. Спелёнутые так туго, что можно было разглядеть тела и ноги под белым материалом. И пятна, просачивающиеся сквозь них. Запахи. И пока игла делала своё дело, она шевелилась в руке доктора. И издавала вибрирующий гул. Он никогда не мог забыть этого.
Иногда ненадолго устанавливалась тишина. Потом снова шаги, и человек в белом, и дети опять начинали кричать.
И эта кашица, которую им заливали в рот, на вкус как прогорклый желатин. Половники для жаркого[59]. Он вспомнил: вот что для этого использовали. Половники для жаркого.
Изредка выдавались спокойные часы. Он поворачивался к мальчику на соседней койке. Мальчику, который плакал больше всех. «Папа, папа, папа». Костлявый маленький японский мальчик на соседней койке, который называл себя «Кио». Самый младший в их комнате и самый напуганный. «Я хочу домой», – кричал он. Чёрные доверчивые глаза, окружённые ужасными коричнево-жёлтыми синяками. И Майк дал клятву. «Я вытащу тебя из этого, Кио. Клянусь. Когда-нибудь я вытащу тебя из этого». И мальчик, не верящий ему, желающий ему поверить. Верящий. Плачущий. Благодарящий его.
В этот день Майк дал себе обещание, которое будет держать до конца своей жизни. Он никогда больше никому не будет верить, никогда не ослабит контроль, никогда не будет пешкой в чьей-то игре. Он поклялся. Он скорее умрёт, чем допустит, чтобы это случилось снова.
И эти облака, которые они насосом закачивали в комнату.
И иголки.
Именно там он научился уменьшать вещи. Он мог переместить себя далеко-далеко отсюда, шагнуть за пределы запахов и криков, пройти сквозь сочащуюся кирпичную стену и красную неоновую вывеску и посмотреть на все это глазами птицы, парящей высоко в небесах. Съёмка с крана. Фокус, благодаря которому любой объект становился настолько маленьким, что он мог зажать его между большим и указательным пальцами. И как бы близко они к нему ни подходили, они никогда не могли его достать.
Он смотрел на них из далёкого-далёкого далека.
Как стая птиц, летящая высоко над двумя мальчишками, лежащими в пшеничном поле.
По ту сторону красного неонового огня за окном, никогда не прекращавшего вспыхивать и гаснуть:
ТЕН ВОРЕМОН.
Майк вспомнил. Кио произнёс это странное слово в магазине «7-Eleven». Он подумал тогда, что тот говорит по-русски.
–
Кио плакал и курил.
– Я знал, что однажды ты придёшь, Майк. Я всегда знал, что ты придёшь.
– Кио? – спросил он. Это был первый раз, когда он назвал его по имени.
Кио кивнул.
Помолчав долгое время, Майк спросил:
– Они делают это с Шоном?
– Да. Вот почему я здесь. Вот почему мы должны остановить их.
– Убить их, – сказал он. – Назовём это своим именем.
– Убить их.
– И мальчика тоже, – сказал Майк.
– Да.
– И он будет мёртвым мертвецом.
– Да, – сказал Кио, вытирая слезы.
– Что происходит с мёртвыми мертвецами? – спросил Майк.
– Они отправляются домой.
Какое странное слово: домой. Оно застряло в его мозгу, как непроизносимое имя. Что бы это могло значить –
Он встал и подошёл к шкафчику, отпертому Кио. Взял банку с жидкостью для зажигалок и полил из неё кучу. Перья в тех местах, куда попала жидкость, потемнели. Он выхватил у Кио сигарету изо рта и швырнул её в спящих птиц. Пламя побежало дорожками там, куда плеснула жидкость, крест-накрест перечёркивая кучу, иногда ныряя в расщелины. Дым разрастался. Огонь охватил птиц. Через несколько минут это был уже настоящий костёр, полыхающий в углу раздевалки. Майк ждал, что раздадутся крики толпы людей, но ничего не услышал. Они приняли это так же, как тот буддийский монах во Вьетнаме. Они даже не проснулись.
Он представил себе, что сжигает кучу видеоплёнок, коллекцию садистских фильмов. Правда, он предполагал, что в этом не было большого смысла. Корректоров, скорее всего, снабдят новыми птицами, когда они возвратятся в следующий раз. От кучи шёл сладковатый запах, как от горящей травы. Дым чёрной колонной, как из дымовой трубы, поднимался к потолку, где разбивался, заворачиваясь по краям, образуя что-то вроде облака. В пятидесятых был такой примитивный эффект, ещё до цифровой обработки: облако чернил выпускалось через шприц в ёмкость с водой, наполняя её образами демонической угрозы, или
