кур, корову.
В семейном кругу отметили сорок пятую годовщину свадьбы. Много прожито, много пережито вместе.
30 января 1933 года Владимира Афанасьевича неожиданно вызвали с совещания:
— Ваша жена…
Елизавета Исаакиевна скоропостижно скончалась.
СТРАНИЦЫ ПИСЕМ
В архиве семьи Обручевых сохранились самые первые письма Владимира Афанасьевича к невесте. Он уехал тогда работать в Среднюю Азию — первая разлука! — и писал почти каждый день.
Сегодня утром в канцелярии дороги я получил совершенно нежданно твое первое письмо и там же стал читать его, покуда Богд. (К. И. Богданович, — сокурсник и товарищ Обручева. — А. Ш.) рылся в шкафу, вытаскивая для нас карты. Что это ты, моя бедная девочка, тоскуешь и плачешь? Полно, быстро минет год разлуки, день за днем, неделя за неделей, глядишь, настала опять весна, а тут уж так близко, что лишний месяц в счет нейдет; право — нечего плакать и отчаиваться, ты только расстроишь себе опять нервы, вместо того, чтобы поправить их во время отсутствия твоего Вовочки, который работает теперь для нашего общего счастья; оно, видно, не бывает без шипов, и приходится добывать его ценой разлуки и лишений (…).
Умеешь ли ты находить на звездном небе созвездие Большой Медведицы? Если нет, то попроси Стреш. (С. И. Стрешевский, товарищ Обручева. В его семье, на даче, жила в то лето Елизавета Исаакиевна. — А. Ш.) показать тебе ее; она видна всегда на севере, и, отыскивая ее в час ночной в безлюдной степи, я буду думать про далекий север, где живет моя милая суженая; буду чувствовать, что и ты, смотря на нее, вспоминаешь путника, который тебе дороже всего. Видишь, как я, жесткий человек, расчувствовался, видно, тоже разлука гнетет. Да, гнетет, хотя я в лучшем положении, чем ты; у меня столько дел и забот, столько новых впечатлений постоянно сменяют друг друга, что тосковать некогда. По ночам только, когда я без сна валяюсь на постели, мокрый до нитки от духоты тропической ночи, тогда я брежу тобой, мне кажется, что твоя теплая, мягкая рука обнимает мою шею, что твоя коса скользит по моему лицу и горячие губы прижимаются к моим, и я засыпаю наконец в этих сладких грезах, а утром вдвое больнее от мысли, что ты далеко, далеко, что все это чудные сны и исполнение их не близко, не скоро.
А как хорошо будет нам через год — квартира, нанятая совместными поисками, обстановка, в которой каждая вещь куплена сообща, выбрана друг для друга; а жизнь вместе — эти чудные ночи, веселые дни, работа и наслаждение молодой любви… Нет, Лизочка, нет, мы должны жить хорошо, не ссориться, не обманывать друг друга; мы ли не знаем хорошо своего суженого, все его недостатки и качества…
Только что зашумели ивы над арыком, протекающим мимо окон, они шепнули мне слова, которыми кончается чудная пьеса Рубинштейна «Летняя ночь»… «Я твоя, я твоя», — шепчут они, и я слышу голос моей ненаглядной, прижавшей головку к моей груди. Прощай, рожица моя. Твой Вовка.
…Ты находишь, что между любящими должна быть полная откровенность, чтобы они могли жить душа в душу; я также начинаю разделять это мнение; теперь, далеко от тебя, я бы хотел, чтобы ты знала все, что у меня на душе, мои мысли, чувства, желания; чтобы глаз моей милой проникал во все уголки души, оберегая ее от всего нехорошего (…). Поверь, что я благословляю тот день, когда я в первый раз звонил у ваших дверей и на пороге показалась твоя дорогая рожица, сразу смутившая меня своими ласковыми глазами. Теперь эта рожица передо мною — на карточке, но глазки смотрят грустно куда-то вдаль — они думают о милом, которого долго ждать еще; а как бы он хотел поцеловать эти глазки…
Пора кончать — крепко, крепко целую мою девочку… Пиши обо всем и подробнее. Помнящий тебя везде и всегда, не немножко, а очень-очень много. Твой Вовка.
…Ты соглашаешься со мной, что мы будем очень счастливы и будем жить душа в душу; но не говорят ли все влюбленные женихи и невесты то же самое, а все же многие живут потом, как, напр., та госпожа Доминская, которая лежала у нас весной. Разве и у нас уже не бывало размолвки — помнишь, ты несколько раз плакала из-за меня, а я дулся. Кстати, дам тебе полезный совет для будущего — если я почему-либо начну дуться на тебя — никогда не затягивай дело, а сейчас же пристыди и заставь извиниться, если я виноват; если затягивать и дуться еще самой, то размолвка будет дольше и потом труднее будет помириться, не говоря уже о том, что сделаем себе несколько лишних скверных дней. Точно также, если я обойдусь с тобой грубо, то тоже сейчас пристыди и не обижайся — такие вспышки бывают у меня только если я очень сердит и надо отучить меня от них; несколькими ласковыми словами ты сразу можешь усмирить медведя и не дать ему повода дуться (…).
Лизочка, ты одна у меня «царица», и соперницы нет — нечего ревновать; скорее мне следует бояться — ты в Москве и Воронеже встретишь столько молодых людей, что можешь забыть Вовочку и решить свою участь скорее и проще. А мне здесь в кого влюбиться?..
…Как часто я рисую себе, как я буду лететь назад к тебе, с каким восторгом высунусь из вагона на вокзале, оглядывая собравшуюся публику, отыскивая твою рожицу, тоже веселую, смеющуюся; как я расцелую ее, как буду ехать, обнявши тебя, не замечая ни улиц, ни прохожих. Как мы будем устраиваться, хлопотать вместе в заботах о райском уголке… как хорошо будем жить вдвоем, т. к. с такой хорошей девочкой, как ты, нельзя не жить хорошо (если ты возьмешь меня немного в руки и не позволишь проявлять мои главные недостатки — грубость и эгоизм; слышишь, Лизочка, непременно отучи меня от них — ласковым упреком ты со мной много сделаешь)…
…Дай свою ручку, мы пойдем неразлучно по жизненному пути, и судьба не откажет сделать нас счастливыми, т. к. большая часть счастья в нас самих, в нашей любви и верности…
В феврале 1887 года священник маленькой церквушки на Черной речке скрепил брачный союз Владимира Афанасьевича Обручева и Елизаветы Исаакиевны Лурье.
Ни Полина Карловна, ни родители невесты так и не дали своего благословения. Но молодые были счастливы.
В октябре, уехав вновь на Закаспийскую дорогу, Обручев писал жене:
«…Недавно прошло уже восемь месяцев после нашей свадьбы, медовый месяц кончился давно, но вместе с ним не кончилось наше счастье, наша любовь, а напротив — она окрепла и, надеюсь, продолжится еще на многие годы. Я по крайней мере еще ни разу, даже в какую-нибудь сердитую минуту, ни разу еще не сожалел, что женился, что взял тебя в подружки жизни, дорогая моя; напротив, с каждым днем, глядя на других жен, я все более убеждаюсь, что не ошибся в выборе, что имею одну из лучших жен, которыя только могут быть, и если бы я был свободен и должен был опять выбирать — я бы не мог взять другую, а только
