Вернер заглянул ему прямо в лицо.
— Коллер, — подсказал ему 509-й.
— Коллер? Ты жив? А я думал, ты давно уже на том свете.
— Я и есть на том свете. Официально.
— Это 509-й, — пояснил Левинский.
— Так это ты 509-й! Это упрощает дело. Я тоже официально мертв.
Они смотрели друг на друга сквозь темень, словно не веря своим глазам. Эту ситуацию нельзя было назвать необычной. Люди в лагере нередко встречали друзей или знакомых, которых считали умершими. Но 509-й и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Когда-то они даже были друзьями. Потом их политические взгляды постепенно разлучили их.
— Ты теперь будешь здесь? — спросил 509-й.
— Да. Пару дней.
— Эсэсовцы прочесывают последние буквы алфавита, — сообщил Левинский. — Они замели Фогеля. Он сам наткнулся на одного типа, который его знал. На одного унтершарфюрера, ублюдка.
— Я вас не буду объедать, — заявил Вернер. — Я сам позабочусь о своем пропитании.
— Конечно, — ответил 509-й с едва уловимой иронией. — Другого я от тебя и не ожидал.
— Мюнцер завтра достанет хлеба. Пусть Лебенталь заберет. Он достанет больше, чем нужно мне одному. Вашей группе тоже немного достанется.
— Я знаю, — ответил 509-й. — Я знаю, Вернер, что ты ничего не берешь даром. Ты останешься в 22-м? Мы можем разместить тебя и в 20-м.
— Я могу остаться и в 22-м. Ты ведь теперь тоже можешь жить здесь. Хандке больше нет.
Никто из присутствующих не замечал, что между ними состоялось что-то вроде словесной дуэли. «Как дети… — усмехнулся про себя 509-й. — Вечность назад мы были политическими противниками — и до сих пор оба изо всех сил стараемся не остаться друг у друга в долгу. Я испытываю идиотское удовлетворение от того, что Вернер ищет защиты у нас, а он намекает мне, что если бы не его группа, меня бы угробил Хандке».
— Я слышал все, что ты тут только что объяснял, — произнес он вслух. — Все верно. Что мы должны делать?
Они все еще сидели на улице. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. У них было два часа. Потом Лебенталь разбудит их, и они уступят свои места другим. Ночь была душной. Но Бергер все-таки надел гусарскую куртку. 509-й настоял на этом.
— Кто этот новенький? — спросил Бухер. — Какой-нибудь бонза?
— Был. Пока не пришли нацисты. Правда, не такой уж большой. Так, средний. Провинциальный бонза. Но толковый. Коммунист. Фанатик без чувства юмора и личной жизни. Сейчас он здесь один из подпольных вождей.
— А откуда ты его знаешь?
509-й подумал немного.
— До 33-го года я был редактором одной газеты. Мы много спорили. Я часто критиковал коммунистов. Коммунистов и нацистов. Мы были как против тех, так и против других.
— За кого же вы были?
— Мы были за то, что сейчас может показаться помпезным и смешным. За человечность, за терпимось и за право каждого иметь свое собственное мнение. Странно, да?
— Нет, — ответил ему Агасфер и закашлялся. — А что еще надо?
— Месть… — сказал вдруг Майерхоф. — Еще нужна месть! За все вот это! Месть за каждого мертвого! Месть за все, что они сделали.
Все изумленно уставились на него. Лицо его исказилось. При слове «месть» он каждый раз с силой ударял по земле сжатыми кулаками.
— Что с тобой? — спросил Зульцбахер.
— А что с вами? — откликнулся Майерхоф.
— Он спятил, — заявил Лебенталь. — Он выздоровел и от этого рехнулся. Шесть лет был несчастным, запуганным доходягой, тише воды, ниже травы, потом чудом спасся от трубы — а теперь он Самсон Майерхоф.
— Я не хочу никакой мести… — прошептал Розен. — Я хочу только одного — вылезти отсюда!
— Что? А СС пусть, по-твоему, спокойно уходит? А кто заплатит за это?
— Мне наплевать! Я только хочу вылезти отсюда! — Судорожно сцепив руки, Розен шептал так страстно, словно произносил заклинания. — Я хочу только одного — вылезти отсюда! Выкарабкаться!
Майерхоф с минуту смотрел на него, не мигая.
— Знаешь кто ты такой? Ты…
— Уймись, Майерхоф! — перебил его Бергер и выпрямился. — Мы не хотим знать, кто мы такие. Любой из нас уже давно не тот, кем был когда-то и кем хотел бы быть. Кто мы сейчас на самом деле, — покажет время. Кто это сегодня может сказать? Пока нам остается только ждать и надеяться. Да еще молиться.
Он запахнул поплотнее полы своей гусарской куртки и вновь улегся на землю.
— Месть … — задумчиво произнес Агасфер спустя некоторое время. — Тут понадобилось бы столько мести, что… А одна месть влечет за собой другую — какой смысл?
Горизонт вдруг на мгновенье вспыхнул и погас.
— Что это? — спросил Бухер.
В ответ послышались далекие глухие раскаты.
— Это не бомбежка, — решил Зульцбахер. — Опять наверное, гроза. Погода-то подходящая — тепло.
— Если пойдет дождь, разбудим этих из рабочего лагеря, — предложил Лебенталь. — Пусть они спят здесь. Они крепче нас. — Он повернулся к 509-му. — Твой друг, этот бонза, тоже.
На горизонте опять сверкнуло.
— А они случайно ничего не слышали об эвакуации? — спросил Зульцбахер.
— Только слухи. В последний раз говорили, будто отбирают тысячу человек.
— О Боже! — простонал Розен. Лицо его смутно белело в темноте. — Конечно, они погонят нас. Как самых слабых. Чтобы поскорее от нас избавиться.
Он посмотрел на 509-го. Все вспомнили последнюю партию заключенных, которую пригнали в лагерь.
— Это же только слух. Сейчас что ни день, то новая сплетня. Давайте будем жить спокойно, пока не поступит приказ. А там посмотрим — Левинский с Вернером сделают что-нибудь для нас через своих людей в канцелярии. Или мы сами здесь что-нибудь придумаем.
Розен поежился.
— Как они тогда тащили их за ноги из-под нар!..
Лебенталь посмотрел на него с презрением.
— Ты что, никогда не видел в своей жизни ничего пострашнее, чем это?
— Видел…
— Я однажды работал на большой бойне, — вспомнил Агасфер. — В Чикаго. Я отвечал за кошерный убой. Иногда животные чуяли свою смерть. Догадывались по запаху крови. И неслись прочь, как тогда те трое. Куда глаза глядят. Забивались в какой-нибудь угол. И их точно так же тащили за ноги…
— Ты был в Чикаго? — переспросил Лебенталь.
— Да…
— В Америке? И вернулся обратно?
— Это было двадцать пять лет назад.
— Ты вернулся?.. — Лебенталь не сводил с Агасфера глаз. — Нет, вы слышали такое?
— Меня потянуло на родину. В Польшу.
— Знаешь что… — Лебенталь не договорил. Для него это было слишком.
Глава двадцатая
К утру небо немного прояснилось. Лениво забрезжил серый, мглистый день. Молнии прекратились, но где-то далеко, за лесом, все еще громыхало, глухо и сердито.
