Он вдруг умолк, сообразив, что слова Мюнцера не лишены смысла. Конечно же, Дитца следовало бы нести солдатам СС. Но кто даст гарантию, что эта банда тем временем не разбежится?
— Ну что встали? — закричал он. — Вперед! — И в ту же секунду к нему наконец пришло решение. — В госпиталь!
Зачем было нести мертвого Дитца в госпиталь, он и сам не мог бы объяснить. Но это казалось ему самым подходящим, нейтральным местом.
— Вперед! — И старший конвоя зашагал впереди группы. Это тоже казалось ему необходимым.
На другом конце площади вдруг появился автомобиль. Это был приземистый мерседес-компрессор. Машина медленно, осторожно ползла между обломками в поисках проезда. Ее шикарные формы казались почти непристойными среди этой застывшей стихии разрушения. Старший конвоя стоял навытяжку: мерседес-компрессор полагался только крупным бонзам. В машине на заднем сиденье сидели два высоких эсэсовских чина: еще один офицер сидел рядом с водителем. Несколько чемоданов было пристегнуто ремнями, еще несколько, поменьше, стояли в машине. На лицах офицеров застыло сердито-отсутствующее выражение. Шофер медленно объезжал груды щебня и обломков. Машина поравнялась с заключенными, которые несли Дитца. Офицеры даже не взглянули в их сторону.
— Давай-давай! Быстрее! — сказал водителю тот, что сидел впереди.
Заключенные остановились, пропуская автомобиль. Левинский держал дверь сзади, с правой стороны. Он посмотрел на сломанную шею Дитца, потом на резного младенца Моисея, спасенного и улыбающегося, на мерседес, на чемоданы, на бегущих офицеров и глубоко вздохнул.
Машина проползла мимо.
— Дерьмо! — произнес вдруг один из эсэсовских охранников, могучий мясник с плоским, как у боксера носом. — Дерьмо вонючее! Скоты… — Он имел в виду не заключенных.
Левинский прислушался. На несколько секунд мотор мерседеса заглушил далекие раскаты, затем они послышались вновь, глухие и неумолимые. Подземные барабаны смерти.
— Вперед! — встрепенулся растерянный начальник конвоя. — Живо! Живо!
Незаметно надвигался вечер. Лагерь был переполнен слухами. Они ползли по баракам, опережая друг друга, один противоречивее другого. То вдруг говорили, будто эсэсовцы ушли; тут же появлялся кто-то другой и утверждал, что они, наоборот, получили подкрепление. Потом прошел слух, будто поблизости от города видели американские танки. Еще через полчаса эти танки оказывались немецкими танками, приданными частям, которые собирались оборонять город.
Новый староста блока появился в три часа. Это был политический, а не уголовник.
— Не наш, — разочарованно бросил Вернер.
— Почему не наш? — удивился 509-й. — Это же один из нас. Политический, а не зеленый. Или — кого ты называешь «нашими»?
— Ты же знаешь. Зачем спрашиваешь?
Они сидели в бараке. Вернер собирался вернуться в рабочий лагерь, дождавшись свистков отбоя. 509-й прятался, решив сначала посмотреть, что из себя представляет новый староста блока. Рядом с ними хрипел в последнем приступе удушья скелет с грязными седыми волосами. Он умирал от воспаления легких.
— Наши — это члены подпольной организации лагеря, — назидательно произнес Вернер. — Ты это хотел услышать, а? — Он улыбнулся.
— Нет. Я не это хотел услышать. И ты не это хотел сказать.
— Пока что я говорю это.
— Да. Пока необходим этот вынужденный союз. А потом?
— Потом? — сказал Вернер, словно удивляясь такому невежеству. — Потом, безусловно, одна какая- нибудь партия должна взять власть в свои руки. Сплоченная партия, а не разношерстная толпа.
— То есть твоя партия. Коммунисты.
— Конечно. А кто же еще?
— Любая другая партия. Но только не тоталитарная.
Вернер коротко рассмеялся.
— Дурень! Никакой другой. Именно тоталитарная! Ты видишь эти знаки на стене? Все промежуточные партии стерты в порошок. А коммунисты сохранили свою силу. Война закончится. Россия оккупировала значительную часть Германии. Это без сомнения самая могучая сила в Европе. Время коалиций прошло. Эта — была последней. Союзники помогли коммунизму и ослабили себя, дурачье. Мир на земле теперь будет зависеть…
— Я знаю, — перебил его 509-й. — Эта песня мне знакома. Скажи лучше, что будет с теми, кто против вас, если вы выиграете и возьмете власть? Или с теми, кто не с вами?
Вернер немного помолчал.
— Тут есть много разных путей, — сказал он, наконец.
— Я знаю, каких. И ты тоже знаешь. Убийства, пытки, концентрационные лагеря — это ты тоже имеешь в виду?
— И это тоже. Но лишь по мере необходимости.
— Это уже прогресс. Ради этого стоило побывать здесь.
— Да, это прогресс, — не смутившись, заявил Вернер — Это прогресс в целях и в методах. Мы не бываем жестокими просто из жестокости — только по необходимости.
— Это я уже не раз слышал. Вебер говорил то же самое, когда загонял мне под ногти спички, а потом зажигал их. Это было необходимо для получения информации.
Дыхание умирающего перешло в прерывистый предсмертный хрип, который здесь хорошо знал каждый. Хрип иногда обрывался на несколько секунд, и тогда в наступившей тишине было слышно зловеще-утробное ворчание тяжелых орудий на горизонте. Это был странный диалог — хрип умирающего и далекие глухие раскаты в ответ. Вернер смотрел на 509-го. Он знал, что Вебер неделями пытал его, чтобы узнать от него имена и адреса. И его, Вернера, адрес — тоже. Но 509-й молчал. Вернера позже выдал, не выдержав пыток, товарищ по партии.
— Почему ты не с нами, Коллер? — спросил он. — Ты бы нам очень пригодился.
— Левинский меня тоже спрашивал, почему. Об этом мы не раз говорили еще двадцать лет назад.
Вернер улыбнулся. Это была добрая, обезоруживающая улыбка.
— Говорили. Не раз. И все же… Время индивидуализма прошло. теперь будет трудно остаться в стороне. А будущее принадлежит нам. Нам, а не продажному центру.
509-й посмотрел на его череп аскета.
— Сколько же, интересно, пройдет времени — когда все это кончится, — до того, как ты станешь для меня таким же врагом, как вон тот пулеметчик на вышке?
— Совсем немного. Ты все еще опасен. Но тебя не будут пытать.
509-й пожал плечами.
— Мы тебя просто посадим за решетку и заставим работать. Или расстреляем.
— Это звучит утешительно. Таким я себе всегда и представлял вашу золотую эру.
— Оставь эту дешевую иронию. Тв же знаешь, что принуждение необходимо. Вначале, в целях защиты. Позже необходимость в нем отпадает.
— Ошибаешься, — возразил 509-й. — Любая тирания нуждается в нем. И с каждым годом все больше. А не меньше… Это ее судьба. И ее же конец. Ты сам видишь, что происходит с ними.
— Нет. Нацисты совершили роковую ошибку, развязав войну, которая оказалась им не по зубам.
— Это была не ошибка. Это была необходимость. Они не могли иначе. Если бы они вздумали разоружаться и укреплять мир, они бы тут же обанкротились. И с вами будет то же самое.
— Мы все свои войны будем выигрывать. Мы поведем их иначе. Изнутри.
— Правильно, изнутри — внутрь. Так что эти лагеря вам еще пригодятся. Скоро вы их сможете опять заполнить.
— Пожалуй, — ответил Вернер совершенно серьезно. — Так почему же ты все-таки не с нами?
— Именно поэтому. Если ты, выбравшись отсюда, доберешься до власти ты прикажешь меня ликвидировать. Я же тебя — нет. Вот это и есть причина.
Хрип умиравшего слышался теперь все реже. Вошел Зульцбахер.
— Сказали, что завтра утром немецкие самолеты будут бомбить лагерь. Чтобы ничего не осталось.
