— Хорошо, — сказала Рут Голланд неожиданно твердо.
У самых касс Керн прошел вперед.
— Минутку, я только возьму билеты. Они здесь отложены.
Он купил два билета и подумал, что она ничего не заметила. Но мгновение спустя ему было все равно — главное, что она сидела рядом. Свет в зале погас. На экране появилась касба Маракеша, красочная и освещенная лучами солнца; сверкала пустыня, а в жаркой африканской ночи раздавался дрожащий однообразный звук труб и тамбуринов…
Рут Голланд откинулась на спинку кресла. Музыка лилась на нее, словно теплый дождь, — теплый монотонный дождь, из которого мучительно всплывали воспоминания…
Она стояла у нюрнбергского крепостного рва. Был апрель. Перед ней в темноте стоял студент Герберт Биллинг, держа в руке скомканную газету.
— Ты понимаешь, что я имею в виду, Рут?
— Да, понимаю, Герберт. Это легко понять.
Герберт нервно мял в руках экземпляр «Штюрмера».
— Мое имя стоит в газете, как имя прислужника евреев! Как человека, позорящего арийскую расу! Это конец, ты понимаешь?
— Да, Герберт.
— Я должен подумать, как мне выкрутиться из этого положения. На карту поставлена вся моя карьера. В газете… Ее читают все, понимаешь?
— Да, Герберт. Мое имя тоже стоит в газете.
— Это совершенно другое дело. С тобой ничего не случится. Ты все равно не сможешь больше ходить в университет.
— Ты прав, Герберт.
— Значит, это конец, правда? Мы расстанемся и никогда больше не будем встречаться.
— Не будем… Ну, а теперь прощай.
Она повернулась и пошла.
— Подожди!.. Рут! Подожди еще минуту!
Она остановилась. Он подошел ближе. Его лицо в темноте было так близко, что она слышала его дыхание.
— Послушай, — сказал он. — Куда же ты сейчас?
— Домой.
— Тебе же не нужно сразу… — Его дыхание стало сильнее. — С этим вопросом покончено, правда? Это так и останется! Но ты бы могла… мы бы могли… как раз сегодня вечером у меня нет никого дома, понимаешь, нас не увидят. — Он взял ее за руку. — Зачем нам расставаться так, я имею в виду — так формально. Мы бы могли еще…
— Уходи, — сказала она. — Уходи немедленно!
— Ну, будь умницей. Рут. — Он взял ее за плечи.
Она посмотрела на красивое, любимое лицо, которому доверяла, не задумываясь. Потом она ударила по нему.
— Уходи! — закричала она. В ее глазах стояли слезы. — Уходи!
Биллинг отшатнулся.
— Что? Бить? Бить меня? Ты ударила меня, вонючая жидовка?
Он сделал движение, собираясь броситься на нее.
— Убирайся! — закричала она звонко.
Он оглянулся.
— Заткнись! — прошипел он. — Ты что, хочешь натравить на меня людей! Ты способна и на это! Я ухожу. Конечно, я ухожу! Слава богу, я от тебя отвязался.
«Guand l'amour meurt»[3] — томно пела женщина на экране, в шуме и сигаретном дыму марокканского кафе. Рут Голланд провела рукой по лицу…
Все остальное мало для нее значило. Страх родственников, у которых она жила; настойчивые уговоры дяди уехать, чтобы и его не втянули в это дело; анонимное письмо, в котором говорилось, что если она не уедет в течение трех дней, то ее провезут по всему городу как осквернителя арийской крови, с обрезанными волосами и с плакатами на груди и спине; часы, проведенные на могиле матери; дождливое утро перед памятником павшим воинам, с которого соскоблили имя ее отца только потому, что тот был евреем (он погиб в Бельгии в 1916 году). А затем поспешное одинокое бегство за границу, в Прагу, с несколькими драгоценностями, оставшимися после смерти матери…
На экране вновь появились флейты и литавры. За ними виднелись колонны иностранного легиона, уходившего вдаль; над ротами растянувшихся по пустыне легионеров, не имеющих родины, поспешно гремели возбужденные трубы…
Керн наклонился к Рут Голланд.
— Вам нравится?
— Да…
Он полез в карман и сунул ей маленький флакончик.
— Одеколон, — прошептал он. — Здесь жарко. Может, он освежит вас немного.
— Спасибо.
Она вылила несколько капелек себе на руку. Керн не заметил, что глаза ее вдруг наполнились слезами.
— Спасибо, — сказала она еще раз.
Штайнер во второй раз сидел в кафе «Алебарда». Он придвинул кельнеру пять шиллингов и заказал чашку кофе.
— Звонить? — спросил кельнер.
Штайнер кивнул. Он играл еще несколько раз с переменным успехом в разных пивных и собрал уже пятьсот шиллингов.
Кельнер положил перед ним несколько газет и журналов. Штайнер взял одну из газет и начал читать. Но вскоре он отложил ее в сторону; его мало интересовало, что творилось на свете. Для тонущего человека важно только одно — вынырнуть на поверхность, и ему совершенно безразлично, какова окраска рыб, плавающих вокруг.
Кельнер принес кофе и стакан с водой.
— Господа будут здесь через час.
Он остался стоять у стола.
— Прекрасная погода сегодня, правда? — спросил он через некоторое время.
Штайнер кивнул и уставился в стену, на которой висел плакат, приглашавший пить солодовое пиво и тем самым продлить свою жизнь.
Кельнер, шаркая ногами, вернулся за стойку. Через некоторое время он принес на подносе еще стакан воды.
— Принесите мне лучше порцию вишневки.
— Хорошо. Сию минуту!
— И себе рюмку.
Кельнер поклонился.
— Покорнейше благодарю. Вы понимаете нашего брата. Это случается редко.
— Ах, что вы! — возразил Штайнер. — Мне просто скучно.
— Я знал людей, которым в голову приходили совершенно другие мысли, когда им было скучно, — сказал кельнер.
Он выпил и поскреб кадык.
— Послушайте, — начал он доверительно, — я же знаю, в чем дело, и если вы разрешите дать вам совет, то я порекомендую вам взять умершего австрийца. Есть, конечно, и умершие румыны, и они даже намного дешевле… но кто может говорить по-румынски?
