— Так, так, дочка, — сказал Лукаш. — И все-таки ты как-нибудь побывай у него. Держись от него на расстоянии, но побывай. Интересно раскусить, что это за штучка…
Глава двадцать девятая
Мария Дружек сидела перед следователем во дворце Печека.
Пожилой крупнозубый гестаповец с круглыми глазами навыкат, с крупной лысой головой молча разглядывал ее, стараясь угадать мысли своей жертвы.
«О чем она сейчас может думать? Вероятно, о том, почему ее так долго не вызывали и не допрашивали? Наивное существо! Надо полагать, она все расскажет. Ей, как всякому молодому животному, хочется жить, а ради этого можно пойти на все. Вероятно, у нее есть муж. Во всяком случае, пора ему быть. Сколько ей? Пожалуй, не меньше двадцати пяти. Пора. Давно пора. Моя Берта в эти годы имела уже двоих детей: Карла и Эдуарда. А если нет мужа, то есть любовник. Интересно бы на него взглянуть, что за тип. И о чем он сейчас думает? Наверно, и не подозревает, что его голубка попала в клетку. Конечно, не подозревает. Все обошлось тихо, без шума, без свидетелей. Она вздыхает. Это хороший знак. А ну-ка я посмотрю на нее вот этак. На женщин действуют прямые свинцовые взгляды. Они размагничиваются, теряют волю, сопротивление их парализуется».
Мария тоже размышляла. Она думала о том, что ей очень и очень не повезло. Ее не скосил тиф, когда ей было шесть лет; она не утонула подростком во Влтаве, когда провалилась под лед, бегая на коньках; она уцелела при автомобильной катастрофе, когда в тридцать шестом году учеников возили на экскурсию в Татры; она встала на ноги, оставшись одна, без родителей. А теперь ей не уцелеть. А если уцелеет, то на всю жизнь останется калекой. Ей вспомнился рассказ Карела о коммунисте Прокопе, об издевательствах над ним, о пытках.
— У вас, вероятно, мягкий характер? — спросил наконец следователь. — Не правда лн?
Мария повела плечом и ответила:
— Не мне об этом судить.
Гестаповец улыбнулся, показав золотые коронки на своих крупных зубах.
— У меня складывается именно такое впечатление. Ну, рассказывайте: как вы попали в беду? Кто вас толкнул на это гнусное дело? Такая молодая, интересная женщина — и так опрометчиво кинулась в омут…
Следователь взял автоматическую ручку, положил на чистый лист бумаги кусочек тоненького картона и начал писать. Потом поднял голову и спросил:
— Имя и фамилия?
— Ирма Рингельман.
— Возраст?
— Двадцать пять лет.
— Профессия?
— Прачка.
Следователь откинулся на спинку кресла.
— Покажите руки, — потребовал он.
Мария с усмешкой протянула руки ладонями вниз.
— Переверните.
Мария перевернула кисти рук.
— Так… Прачка… Так… Вы что, немка?
Мария отрицательно покачала головой.
— Кто же вы?
— Чешка.
— Рингельман… Рингельман… Фамилия не чешская.
— Она мне нравится.
Следователь повертел в пальцах ручку и не нашелся, что сказать.
— Вас задержали около телеграфа с листовками. Где вы живете?
— У меня нет квартиры.
— Как это понять?
— Как слышите.
— Где вы служили?
— Нигде не служила.
— Чем же вы существовали?
— Воздухом.
— О! — гестаповец рассмеялся. Он вышел из-за стола, закурил, прошелся по комнате из угла в угол. — Каким образом к вам попали листовки?
— Это мое личное дело.
— Так… Вы, чехи, странный народ. Почему вы нас боитесь?
— По-моему, не мы вас, а вы нас боитесь, — твердо ответила Мария.
Гестаповец наклонился так близко над ее лицом, что она почувствовала запах его рта.
— А знаете, что могут с вами сделать за такие слова? — он повертел пальцем у ее виска, — И это не самое худшее.
— Я знаю, что бывает и похуже.
Следователь начал покусывать ногти. Он допустил просчет: у этой девчонки не такой уж мягкий характер, как он предположил, да и глаза обманчивые. Избить ее? Но как бы преждевременно не отдала богу душу.
— Вы коммунистка?
— Да.
— Ага… отлично! Но вы же должны понимать, что мы заставим вас говорить.
— Сомневаюсь.
— А мы возьмем щипчики и начнем откусывать ваши тоненькие пальчики по маленькому кусочку, постепенно. Это, знаете, ужасно неприятно.
Мария пожала плечами и промолчала. Ей стало страшно. Неужели они заставят ее выдать Божену, Ярослава, Антонина, Морганека? Неужели они смогут заставить человека говорить против воли? Хватит ли у нее сил, если гестаповцы начнут мучить ее, выкручивать пальцы, срывать ногти? И снова она вспомнила коммуниста Прокопа, о котором рассказывал Карел. Прокопу перебили все ребра, выбили зубы, повредили почки, изуродовали одно ухо. Он стал заикаться. А если и с ней расправятся так же? Разве у этих зверей есть сердце? Холодок прошел по телу Марии.
— Может быть, вы передумали? — спросил гестаповец.
— Нет.
— Дура! — крикнул следователь грубо и перешел на ты. — Я тебя заставлю говорить…
Вторично ее допрашивал штурмбаннфюрер СС, в котором Мария не узнала того неприятного человека, что сидел рядом с ней, Неричем и Боженой в локале «Амбаси» в тридцать девятом году. Это был Обермейер.
Но он узнал ее. У него была натренированная зрительная память. Он сразу убедился, что перед ним подруга Божены Лукаш, бесследно исчезнувшей вместе с отцом. Но, узнав ее в лицо, он не мог вспомнить ни имени, ни фамилии ее.
На все свои вопросы Обермейер получил те же ответы, что и следователь. Он сузил свои прозрачные глаза и спросил:
— А может быть, вы станете разговорчивей, если я приведу сюда вашу подругу Божену Лукаш?
Что-то оторвалось внутри Марии.
