— Жалко жечь-то. Ты бы поглядел, какое зерно. Одно в одно! А что делать? Кое-кто уже спалил, но другие не решаются. Сколько трудов вложено, сколько поту пролито. Я видел, как горела одна полоска, и скажу откровенно: стоял и плакал. До того сердце болело, будто сам горю. А тут еще доносчики кругом. Мой сосед скосил хлеб, в копны сложил, а перевезти не на чем. Он погрустил, поплакал, да и зажег. Так что ты думаешь? На другой день его упрятали. Как сквозь землю провалился. Донес на него один односельчанин наш, Крычка. Я его перед отъездом встретил. Урод какой-то. Сплюнуть надо, прежде чем посмотреть, а уж посмотрев, никак нельзя не сплюнуть. Всю жизнь в приказчиках трется, ни семьи, ни дома не имеет. Не живет, а торчит посреди жизни как сморчок. Я ему сказал: «Тебя бы раза три сунуть головой в пруд, а два раза вытащить. Вот тогда бы ты больше не подличал».
Труска улыбнулся.
— Средство верное. Из-за такого подлеца еще не один честный труженик в тюрьму угодит.
— Эх!.. Ну и дела пошли! — вздохнул Ковач. — Тошно жить.
Уходя, он неожиданно спросил Труску:
— Что это за штука такая национальные комитеты? Ты слышал о них?
— Слышал, конечно.
— В селе только и разговору: национальный комитет да национальный комитет. Ходят слухи, будто он уже образовался в селе, да состава его пока никто не знает.
— Я тебе могу рассказать подробно, — вызвался Труска, — если это тебя, конечно, интересует.
— А почему меня не должно интересовать? — обиделся Ковач.
Труска сказал:
— Приходи завтра, поговорим.
Час спустя к Труске прибежала Божена, еще больше расстроенная, чем Ковач. Она принесла страшную новость: арестован товарищ Ветишка. Об этом ей сообщил дядя Ян Блажек. Ветишку, последнего члена третьего подпольного Центрального комитета, схватили еще в конце июля, но Блажек узнал об этом только сегодня, и то случайно.
Ни Божена, ни Адам никогда не видели Рудольфа Ветишку, но знали, что он бесстрашный боец, соратник Готвальда, знали, что он выбросился в прошлом году из самолета с парашютом, работал на нелегальном положении и руководил подпольным Центральным комитетом компартии.
И вот Рудольф Ветошка в застенках гестапо. Редко кто возвращается оттуда. В гестапо замучены герои коммунисты, члены подпольного ЦК Юлиус Фучик, Франтишек Молак, Франтишек Маржик, Иозеф Пиларж, Иозефа Файманова. Там истекли кровью тысячи борцов за правое дело.
— Дядя говорит, — прошептала Божена, — что у гестаповцев торжество. Теперь, говорят они, с коммунистическим подпольем раз и навсегда покончено.
Труска резко встал с дивана. Маленький, худощавый, он смотрел на Божену вдруг отвердевшими глазами.
— Девочка, золотая моя, с нами покончить нельзя! Сейчас не восемнадцатый, не девятнадцатый век. Нас сотни тысяч борцов, а через год нас будут миллионы. И даже такие организованные звери, как фашисты, не в силах уничтожить всех коммунистов. Погибли Фучик, Файманова — остались мы: ты, я, твой отец. Погибнем мы — и на смену нам придут десятки, сотни, тысячи. Мы уже непобедимы. Нас нельзя истребить, как нельзя истребить народ.
В этот вечер засиделись долго. Божена рассказала, что Скибочка оказался дельным человеком. В его будущей «пятерке» уже двое солдат, за которых он ручается, как за самого себя. Ярда Кулач, поручик, круто изменил поведение. Он ежедневно заходит в буфет, говорит комплименты, даже заискивает. Вчера Кулач сообщил ей, что уезжает в Словакию. Ему поручили сопровождать ответственный эшелон.
— И шут с ним. Пусть едет. В Словакии сейчас жарко. Может быть, ему там крылья подпалят…
Глава двадцать первая
Во время розысков предателя Грабеца Антонин заночевал в Праге, на квартире Марии Дружек. Он не хотел оставаться — в кармане у него были документы штурмфюрера Зейдлица, с ними не страшно показываться на улицах даже ночью, — но Мария уговорила его.
— Оставайся, поговорим. Если б ты знал, до чего тоскливо одной! Нигде места себе не находишь.
Мария постлала Антонину на старой кровати Ярослава, а сама устроилась на кушетке.
За чашкой кофе Антонин рассказал ей о Стефанеке, в доме которого он встречается с Лукашем.
— Хороший старик. Он чем-то напоминает мне Лукаша. Обоим им выпала тяжелая доля, оба натерпелись, настрадались, но не устали от жизни. Наоборот, сумели сохранить энергию и силу.
— Я не знаю Стефанека, — сказала Мария, — но Ярослава знаю давно. Дальновидный, рассудительный и твердый человек. Ты подумай, он не видел Божену уже полгода. Сказал себе «нельзя» — и терпит. А как любит! Вот я скажу про себя. Меня влечет к нему, как к отцу и как к вожаку. Я чувствую перед ним какую-то робость, восхищаюсь им и готова выполнить любое его задание.
— Хотел бы и я иметь такого отца.
— А ты слышал, что твой вышел из тюрьмы? — спросила Мария.
— Слышал… — Антонин стиснул пальцы. — Когда ты мне сказала, за что его схватили, я не поверил. Хоть он мне и родной отец, а не поверил. Ты ведь знаешь, как мы жили. Он никогда не любил меня, и я это чувствовал во всем: и в поведении его, и в словах, даже во взгляде. Помню, я хотел убежать из дому, но мать отговорила; мне жалко было оставлять ее одну. Он издевался над ней хуже, чем надо мною. Но самое страшное было, когда меня включили в состав делегации, отправлявшейся в Москву. Он меня тогда чуть не убил.
— Да, отец у тебя недобрый, очень недобрый, — сказала Мария.
Слушая Антонина, она вдруг поймала себя на мысли: а почему она оставила его ночевать у себя? Только ли потому, что ей тоскливо одной? Конечно, поэтому, но и не только поэтому… И вдруг призналась самой себе: «Я хочу, чтобы он был около меня… Но почему так вдруг? В те давние, очень давние годы, когда он мне объяснился в любви, я перепугалась, возмутилась. А теперь, не видя его пять лет…»
Ей стало душно.
— Ты слушаешь меня? — спросил Антонин. — Или спишь?
— Нет, нет, слушаю, — очнулась Мария. — Говори.
— Да что говорить! Лучше ты расскажи о себе. Как ты живешь одна?
— Как все.
— Ярослав сильно загружает тебя работой?
— Не особенно. Я бы могла делать много больше. Он или жалеет меня, или уверен, что я неспособна на что-нибудь серьезное. Я вот с Карелом поддерживала связь, а потом хранила листовки.
— Разве это не серьезная работа?
— Конечно, серьезная и опасная. Но я бы хотела перейти на боевую. Возьми меня к себе в отряд!
Антонин усмехнулся.
— Это не простое дело.
— Почему?
— Собственно говоря, сложного нет ничего, но Лукаш тебя не отпустит в лес. Он дорожит тобой, я знаю. Но если ты уж так настаиваешь, я поговорю с ним.
— Очень мне хочется, поговори, Тоник, — попросила Мария.
— Хорошо. Неплохое дело иметь в отряде женщину-разведчицу.
Антонин уснул раньше Марии, а она долго лежала с открытыми глазами и продолжала думать о споем. Как никогда раньше, она ощущала свое одиночество. «И зачем я так много думаю о себе? — упрекала себя Мария. — Ведь я коммунистка. Ну, а как не думать? Может быть, и жить-то мне приведется не больше года. А потом все оборвется… неожиданно… мгновенно… И люди назовут это смертью. А ведь я еще молода. — Марии стало грустно. — Разве мне запрещено полюбить? Сколько радости приносят Божене
