тяжело, так, что надолго попала в больницу.
Вот все и решилось само собой.
Он приходил к ней в больницу каждый день, совал, наученный ею, рубли и трешки нянечкам, чтоб пускали в неурочный час. Тактично молчал по поводу того, чем выглядела в его глазах советская больница, и бестрепетно выносил жар сумасшедшего любопытства, которым обдавало его со всех остальных девяти кроватей.
Ты сама себе пожелала этой болезни, говорил он с упреком. Ты убежала от решения. Ты хотела этой болезни! А она, с русско-французским словарем под головой, очень любила его в эти дни. Он был теперь для нее недостижим — и не опасен, и она любила его с нежностью, с сожалением и с тоской. Потому что он должен был уехать и задержаться никак не мог.
Пошли письма. Он писал, что любит и тоскует и непременно приедет за ней. И опять упрекал за нерешительность, за болезнь по собственной воле. В ответных письмах она пылко отрицала это обвинение. Хотя догадывалась, что доля правды в этом может быть. Догадывалась также, что и он, возможно, почувствовал в глубине души облегчение, когда она заболела. Но отгоняла от себя эти мысли. Теперь, когда вероятность этого становилась все более сомнительной, ей очень хотелось, чтобы он за ней приехал.
Ее письма были образцовыми упражнениями во французском языке. Прежде всего она заботилась, чтоб не допускать грамматических ошибок. Словарь всегда был рядом.
Но французский язык увлекал. Идиоматические обороты, которыми хотелось блеснуть, чуждые языковые конструкции, которые складывались в такие изящные, такие элегантные фразы, — все это заставляло невольно говорить больше и красивее, чем чувствовалось. Она сама любовалась, как получается красиво и чувствительно! Так ей казалось. Он же, видимо, читал ее письма иначе. Вряд ли его поражали ее стилистические красоты, отсутствие грамматических ошибок вряд ли грело его душу. Напротив, он жаловался, что не узнает в письмах ее говора, неправильного, но ее собственного и милого ему.
Письма его становились реже, короче, прохладнее. А она устала трудиться над безупречными французскими текстами, тянула с ответами. Наконец кто-то передал ей от него посылочку: роман «L’Etranger», «Чужой» любимого ею Камю, и недорогой, но очень красивый браслет из кованого серебра с выгравированной строчкой из Валери. А на книжке не было даже надписи от него. Название говорило само за себя.
Годы спустя, в лихорадочные дни ее сионистской борьбы за выезд в Израиль, пакет, где были сложены его письма и фотографии, внезапно исчез из ее дома. А книжку и браслет, не помеченные его именем, не тронули.
И еще одну ценную памятку он оставил по себе, оставил не только ей, а всей ее коммунальной квартире. Квартира жила без телефона, годами безуспешно его добивалась. В самом начале ее романа с иностранцем телефон в квартире внезапно поставили. Все жильцы радовались неожиданному счастью, хотя и не знали, чему им обязаны.
Так что же. Звать его или не звать? Разумеется, женат, с детьми и внуками. Однако если подплывет молодой, то занятно было бы повидать. Взглянуть на него сегодняшними трезвыми глазами, не затуманенными его иностранностью. Разобраться, что он такое, было ли в нем что-нибудь, кроме этой иностранности. Решить, стоит ли жалеть об этой потере.
Французский ее язык сильно заржавел от неупотребления… Стыдно будет беспомощно заикаться с ним по-французски. Может быть, он знает английский? Нет, французы не любят и презирают чужие языки, именно за то, что они — не французский.
Она вдруг сообразила, что нечетко помнит его имя. Старческий склероз? Но она же сейчас молодая, едва тридцать! А что, если и он забыл, как ее зовут? И если окажется обыкновенным французиком, расчетливым и прижимистым, каких она немало повидала впоследствии? Еще одно разочарование? Нет, нет, не надо, достаточно уже было их сегодня. Пусть хоть это воспоминание сохранится в своей первозданной загадочной прелести.
Любовь, любовь…
Любовь, любовь.
Все-таки утомительно, слишком большое напряжение. Нужна передышка.
Что, если попробовать что-нибудь из другой, не амурной области? В конце концов, было же немало пропущенных возможностей совсем по другой линии. Например, честолюбие, влияние, карьера. Ее, правда, начальствование над людьми ничуть не привлекало, но когда удобный случай прямо сам плывет в руки, может, и стоило воспользоваться?
И нужно было для этого совсем немного. Старички и старушки, царившие в ее профсоюзе, до отвала насытились приятностями своей мелкой власти, одряхлели и жаждали уйти на покой. Люди серьезные, ответственные, искренне любившие родную организацию, они не хотели бросить ее на произвол вышестоящих товарищей и лихорадочно растили себе молодую смену из собственных рядов. И по непонятной причине именно ее наметили в руководство. Был там среди главных старичков один, проявлявший к ней повышенно отеческое внимание, видимо, он и настропалил остальных.
Совсем немного нужно было ей сделать, чтобы стать хоть и не большим, но начальством. А тогда — сколько благ! Сколько людей сразу обратили бы на нее внимание, прониклись к ней интересом и уважением! Полубесплатные и совсем бесплатные путевки в дома отдыха и санатории, поощрительные премии отличникам труда, ссуды нуждающимся — все это было бы в ее руках! Страшно подумать — даже распределение служебного жилья в какой-то мере зависело бы от нее. И к этому прибавить всякое представительство, совещания, съезды, поездки по профсоюзной линии за границу, например в братскую Румынию или в столь же братскую Болгарию… Многообещающее начало большой и серьезной карьеры.
Неужели все это не стоит того шага, который от вас требуется, убеждали ее старички и старушки, поседевшие в карьерных битвах. Они были мудры, циничны и безоглядно преданы той партии, в которую тянули ее. Мы напишем вам отличные рекомендации. Скажем, какая вы образованная, толковая, как вас ценит и уважает весь коллектив. Вы будете украшением нашего профсоюза. А для этого — вступите.
— Но я… я недостойна, — лепетала она. — Я… была исключена из комсомола за неуплату взносов… Не занималась общественной работой…
Старички снисходительно улыбались — ошибки молодости, с кем не бывает.
— Но у меня нет никакого опыта, я совсем не разбираюсь…
— Вам помогут, вас научат, — неумолимо настаивали старички. — Но прежде всего — вступите.
— К тому же я нездорова… вот справки…
— Ничего, ничего, — утешали старички. — Вы молоды, выздоровеете. Вы сможете лечиться в нашей поликлинике, найдем специалистов, отправим вас в санаторий… Но сперва надо вступить.
— Но почему именно я? Зачем вам именно я? Самая неподходящая кандидатура!
— Наоборот, как раз такие люди требуются на сегодняшний день. Молодая, энергичная, интеллигентная, с иностранными языками, и не карьеристка.
— Нет, нет, не могу… Я не способна! И к тому же я… вы забыли? Моя национальность…
Она намеревалась сказать прямо: «Я же еврейка!» — но в последнее мгновение язык не повернулся произнести это не произносимое в приличном обществе слово.
Старички, однако, смотрели на нее по-прежнему благожелательно. Ее покровитель встал и дружески приобнял ее за плечи:
— Это ничего. Вон Михал Семеныч у нас тоже… по пятому пункту. Так сказать, на пятой точке.
Шутка показалась ей бессмысленной, но старички добродушно засмеялись, и Михал Семеныч вместе с ними.
— В нашей партии на… это… не смотрят.
— Да-да, я знаю, — пробормотала она, осторожно высвобождаясь из дружеского объятия, спустившегося тем временем значительно ниже.
— Вот и отлично. Начинайте готовиться. Почитайте историю партии, ну и вообще…
Ни профоргом она не стала, ни в партию не вступила — вовремя сбежала в Израиль. И благожелательность доброго старичка подлогом использовала в своих корыстных целях. Он написал ей замечательную характеристику для «вступления» и выдал ее ей на руки — хотел, чтобы она оценила его расположение. Он красиво, с выкрутасами, расписался, щедро оставив между текстом и подписью порядочное пустое место. Выйдя из его кабинета, она дождалась, пока секретарша вышла в туалет,
