сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным.
— И что же дальше?
— Сириец всегда выйдет сухим из воды, — сказал врач.
— Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай… ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд.
— И все было подстроено Юсефом? — спросил врач.
— Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа.
— В наших краях, — сказал Перро, — я бы упрятал за решетку обоих.
— В городе, — ответил Скоби, — приходится действовать по закону.
Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: «Дайте ему пинка в зад!»
— Пойду спать, — сказал врач. — Завтра нам предстоит трудный день.
Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, — одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, — все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: «Л. умерла». Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае — не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил «Алана Куотермейна» в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. «На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой…» А теперь он писал: «Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00». Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал «Ю.», а не «Юсеф».
Сейчас Скоби записал: «5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43». (Из предосторожности он пользовался шифром). «Со мной Дрюс». Немного помедлив, он добавил: «Здесь Уилсон». Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал «Отче наш», «Богородицу», а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. «Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв». Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. «Помилуй, господи…» — но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул.
На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч — бешено вертящийся черный столб — налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы.
— Они опаздывают? — спросила миссис Перро.
— Нет, это мы поднялись слишком рано. — Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. — Кажется, там что-то движется, — сказал он.
— Вот бедняги, — вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады.
— Они остались живы, — заметил врач.
— Да.
— Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством.
— А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане!
— Если они остались живы, — сказал врач, — они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло.
— Их выносят из хижин, — сказал Скоби. — Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки.
— Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, — сказал врач. — Должно быть, еще несколько человек умерли.
— Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно.
Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились «ходячие» больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное.
Первым из «ходячих» вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи. На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на лице.
— Я Лодер, главный механик, — произнес он с явным шотландским акцентом.
— Добро пожаловать, мистер Лодер, — сказал Скоби. — Не хотите ли подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут.
— А на что они мне, эти доктора?
— Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую.
— Мне нужно доложить здешним властям.
— Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро.
— Я окружной комиссар, — сказал Перро. — Можете обо всем доложить мне.
— Тогда чего мы тут ждем? — спросил механик. — Уже почти два месяца прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность — ведь капитана нет в живых. — Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. — Я отвечаю перед владельцами…
На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки: звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы фамилия одного не была Форбс, а другого — Ньюол. Это были пожилые люди, не умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на костыль; у другого — забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в противомоскитных сапогах.
— Ваше имя, мадам? — спросил Дрюс, заглядывая в список. — Вы не миссис Ролт?
— Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот.
— Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор…
— У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной.
— Но вам, наверно, хочется прилечь, — сказала миссис Перро.
— Ничуть, — заявила мисс Малкот. — Я ни капельки не устала. — После каждой фразы она плотно
