шаткое равновесие и снова свалился на землю, успев, однако, выкрикнуть конец своей речи:
— …короля!
— Он опять растянулся, — бесстрастно констатировал сообщник верзилы. Бандит пристально смотрел на Уасема, но тот лежал не двигаясь. Нахмурившись, он быстро вбежал в широко раскрытые ворота и направился к Уасему. Подойдя к нему, он наклонился и сообщил: — Умер… Эй, матушка! Пойди-ка закрой ему глаза.
Заковыляв, «старуха» пошла к воротам, а мужчина вернулся на прежнее место. Остановившись перед телом Уасема, Арфия проворчала:
— Прямо на куче отбросов!..
Внезапно, сам не зная почему, Родван представил себе, что это он сам лежит там, а не какой-то тип, называвшийся… Уасемом. Ему показалось, что он пережил какое-то забавное раздвоение и разыграл весь этот фарс сам и что вся эта история с начала и до самого конца была необъяснимым образом похожа на его собственную жизнь, и в этом не было у него никакого сомнения. Он потерял сознание.
Главарь позвал своего пособника:
— Мотаем отсюда, пока не поздно. Все это может плохо кончиться.
— Знаешь, Родван, ведь всего три дня назад он все допытывался у меня: «Арфия, ты с ним сегодня опять встречаешься, ну, с этим, как его зовут-то?»
«Родван».
«Да, да, с Родваном! А что у тебя с ним за делишки? Он ведь совсем не из наших. Лучше с ним не связываться!»
Я смотрю на него:
«Ты отстанешь от меня, Бабанаг?»
Он, как всегда, корчит морду, что вроде бы и «да», и «нет!». Наверное, так оно и есть. Но, задав мне вопрос, он хочет спросить еще о чем-то. Зачем? А кто его знает?!
«Ты когда-нибудь от меня отвяжешься?» — сказала я ему наконец.
А он:
«Но я хочу…»
«Чего ты еще там хочешь?!» — не выдержав, заорала я.
«Да этот человек, Родван… Ну что ты там ему все рассказываешь с тех пор, как встретила его?»
Я не отвечаю. Но он тормошит меня:
«Ну что ты в нем нашла, Арфия? Зачем ты с ним встречаешься?»
«Бабанаг!» — повышаю я голос.
«Он еще нас втянет в какую-нибудь историю… Кто его знает, он, может, замешан был в чем-нибудь во время той военной заварухи…»
«Заткнись», — говорю я ему.
И вдруг он мне кричит:
«Эй! Взгляни-ка туда!»
«Что там еще?»
«Женщина!»
Да, это была всего лишь женщина. Она собиралась выйти из дому, но, увидев нас, остановилась на пороге. Но что в этом было удивительного? Правда, она что-то держала в руках. Хотя не было видно, что именно. Мы спрятались и хотели посмотреть, что она будет делать. Конечно, повода, чтобы прятаться, у нас не было, дурацкая была затея, но мы все-таки спрятались. Женщина подошла к двери, положила на ступеньку то, что держала в руке, и вернулась в дом. Вот и все. Неизвестно, зачем нам все это понадобилось. Я прыснула со смеху. Но Бабанаг сказал:
«Видела?»
«Да, видела».
«Там наверняка есть что пожрать».
«Чего-чего?»
«Пожрать», — шепнул он.
Я смотрю на миску, которую она оставила на пороге.
«Ну и что?» — спрашиваю.
«Это тебе ни о чем не говорит?»
Я не хочу смотреть на эту миску. Отворачиваюсь.
«Ни о чем».
И тут он вдруг заговорил своим настоящим голосом — тем, которым привык лишь жаловаться и скулить:
«Ни о чем! Ни о чем, говоришь?! Ни о чем, о господи! Ни о чем…»
Он заламывает руки, пытается поднять ко мне свое изможденное, потрепанное лицо, но ему мешают его горбы — один спереди, другой сзади.
«Побереги свою песенку до лучших времен».
А он:
«У меня живот подводит от голода, а ты мне говоришь „песенку“! Там есть что пожрать, в этой миске! Почему бы не…»
«Это собакам».
«Кому?»
«Собакам!»
«Ну и что такого? Лишь бы было чем набить брюхо нам, и тем хуже для собак… Почему бы вначале не пожрать нам?»
Он смотрит по сторонам и говорит:
«Никого нет».
Потом бросает взгляд на меня:
«Никого, кроме тебя и меня».
«Это собакам», — повторяю я.
«Арфия… но ведь никто не узнает!»
«Что, хочешь отнять пищу у собак? Я не сделаю этого».
«Давай унесем миску, если хочешь, чтобы люди не видели. Пусти-ка меня, я сейчас принесу…»
Я хватаю его за руку. Предупреждаю:
«Если только пойдешь…»
Его глаза сужаются, лицо вытягивается. Вытягивается так, что, глядя на него, можно подумать, что это тесто потекло, перекиснув, не дождавшись, когда его поставят выпекаться в печь.
«Ты ведь не можешь, Арфия, запретить мне хотеть есть».
«Если ты не прекратишь озираться по сторонам…»
«Ты хочешь лишить меня еды!»
«Ной, сколько тебе влезет, и распускай свои нюни!»
«Я не выношу голода, Арфия».
«А надо бы научиться!»
«Ой-ой-ой! Ты даже не представляешь себе, как больно мне делаешь! Забываешь о том, что я урод!»
Я смотрю на него. Он тянет нос кверху, пытаясь поднять лицо.
«Чувство голода пройдет», — успокаиваю его.
«Вот это-то меня больше всего и мучит! Пройдет!.. — Нос его снова опускается к подбородку. — Ведь потом-то снова есть захочется… А когда голод возвращается, то это мне тяжелее всего».
Я похлопываю его по спине, подталкиваю вперед:
«Давай, давай, иди! Болтай, но двигайся!»
Он делает только один шаг. Потом останавливается:
«Мне невыносимо оставлять здесь эту пищу. — Снова оглядывается. — Ты оскорбляешь мое уродство».
