Папин нос уныло нависает над губами, шепчущими безнадежно:
– Спи, малыш, спи…
На папином носу большие очки, из-за которых глаза за стеклами кажутся маленькими, далекими, и малыш стаскивает их с носа, удивляется, что глаза у папы выросли:
– У…у-у-у!
– Спи, малыш, – повторяет папа, поправляет очки, зевает, прикрыв рот ладонью. – Спи-и-и…
Мама, свернувшаяся калачиком на диване, подтягивает в унисон:
– Спи-и-и…
Малыш хихикает, так у них, у родителей, получается смешно мычать. Папа сонно моргает:
– Определенно – зубы. Это зубы. Ты смотрела?
– Угу, – лепечет мама, натягивая одеяло.
– Показались?
– Угу…
– Зубы! – блещет папа улыбкой, сверкает очками. – У нас – зубы! Урра!
– У? – мама приоткрывает один глаз и смотрит на папу, едва слышно проговаривает: – Что за зубы?
Папа сонно смотрит на маму, улыбка его вянет:
– Спи, солнышко.
Он смотрит на часы, бубнит:
– Полтретьего, – трясет кудрявой головой, словно не верит себе, – полтретьего…
Подхватывает малыша на руки:
– Спи, малыш, спи…
И бродит по комнате, покачиваясь, словно заводной бегемотик.
Малыш видит, что веки у папы закрыты; следит, не покажутся ли папины глазки между ресниц, присматривается, не моргая, но скоро становится скучно, и он глядит в потолок, где колышется папина тень. Это тоже скоро становится скучно. И малыш хнычет.
Папа, не отрывая глаз, заводит заунывно:
– Котыку сирэ-энькый… котыку билэ-эгнькый… нэ ходы по ха-а-ати… нэ буды дытя-а-ати… а-а-а… а-а- а…
Малыш вздыхает. Как надоела эта песенка. Как надоела…
Закрывает глаза, как папа, и морщится, и зевает, покачиваясь в отцовских руках, как в лодке, и, кажется, уплывает куда-то.
Уплывает…
Открывает глаза. Вокруг темно, но он еще на руках, ему тепло и уютно, только пахнет неприятно сыростью и гнилью.
– Спи, Фимочка, спи малыш мой, – слышится дрожащий шепот.
Малыш крутит головой и различает над собой узкие полоски, откуда едва сочится свет, – там, наверху, кто-то ходит, поскрипывает половицами, качается тенью, вздыхает тревожно.
– Спи, малыш, спи, – тревожится и шепот у щеки.
У темноты, держащей его в теплых руках бледные большие глаза. Темнота дышит едва-едва, она глядит вверх и полоски света мягкими тенями ложатся на ее влажные щеки:
– Ну, зачем ты проснулся, Фимочка, зайчик мой…
В рот малыша тычется твердый сухой сосок, и малыш ловит его губами, тянет привычно, мнет деснами, но молока нет.
– Ты только молчи, молчи, – шепоток вьется, стелется, словно дымок. – И не бойся, малыш, не бойся. Мне тоже страшно, зайчик, всем страшно, родненький…
Малышу скучно сосать пустую грудь. Он выталкивает языком сосок и пищит возмущенно. И в тот же миг слышится сверху:
– Идут! Сюда идут! Тихо!
Темнота склоняется к нему, горячим шепотом дышит:
– Фимочка, потерпи, зайчик, потерпи немножечко.
Скрипит, грохочет что-то наверху, звенит.
– Что, не рада гостям? – слышится веселый мужской голос.
Гром шагов над головой пугает малыша, он ерзает, и темнота касается его губами, и ее едва слышно:
– Спи, малыш, спи, родненький мой…
– Отчего же не рада, – доносится женский раздумчивый ответ. – Заходи, раз пришел…
– Жидовка где? – обрывает ее мужчина.
– Что еще за жидовка?
– Что за водой к тебе заходила вчера, да так и не ушла. Где она?
– Не было никакой жидовки, это кто ж такого наговорил только…
Снова грохот, короткий, прерванный вздох, визг половиц, словно на них упало тяжелое.
– Некогда мне с тобой болтать, – снова слышится мужчина. – Ишь, развела тут.
Малышу страшно от этих криков и грохота, он пищит. Рот его мгновенно накрывает теплая ладонь:
– Тише, тише, Фимочка…
– Слыхал? Ну-ка глянь в подполе.
Топот, скрип и над головой вдруг раскрывается светлый квадрат, ослепляет малыша и он моргает.
– Тут они, господин фельдфебель!
Сверху заглядывает веселый дядя, молодой, светлоглазый, на его рукаве белая повязка с черной птичкой. Он улыбается белозубо, счастливо, и малыш улыбается ответно, тянет к нему ручки, хихикает, радуясь, что дядя так весел, что сидеть в темноте больше не придется.
– Ишь, спрятались, жиды, – усмехается дядя, снимает с пояса ребристый кругляш и, оторвав от кругляша тонкое колечко, бросает малышу, кричит: —Ходу!
И убегает. Гремят, удаляясь, шаги. Кругляш, постукивая по ступенькам, катится вниз, и малыш следит за ним, тянется к новой игрушке.
И от яркой вспышки вдруг становится так больно, так страшно, что малыш кричит в ужасе, вскидывается.
– Ну, что такое, что ты кричишь…
Малыш не может остановиться, распаляясь в плаче, а чьи-то руки поднимают его, прижимают к мягкой груди, качают, качают…
– Что с тобой, зайчик наш, что такое…
И боль и страх отступают. Малыш видит сквозь слезы красный огонек ночничка, отражающийся в папиных очках. Лицо мамы, склонившееся над ним:
– Не плачь, мальчик мой, не плачь.
– Что там? – голос папы, сонный, сиплый.
– Приснилось что-то, – успокаивает и его, и себя, и малыша мама.
Папа моргает задумчиво, снимает очки и поворачивается к стене, бубнит:
– Это зубы. Определенно – зубы.
– Зубы, зубы, – кивает мама, смотрит с улыбкой. – Спи, малыш, спи…
Две миниатюры
Сергей Шинкарук
Специалисты
