Но речи глохли в пустыне, оратор оставался одиноким. И наваливались лекции, глушили его, он бился, словно рыба в сети. Неотложные письма к Лавуазье. В марте 1791 года он пишет Чичери, осмеливаясь в конце письма раздраженно и воинственно вступиться за свою любовь против согласованного давления близких. Но перед кем? Перед женщиной, которая сама ищет любви Вольты и имеет на нее право, перед полусломанной мудрой постаревшей Чичери по кличке «Развалины старого замка», перед верной Чичери, которая все еще надеется!
А Вольта стоит в позе оскорбленной добродетели. «Я буду биться до победы, — трубит его боевой рог на ухо любовнице, — нельзя же дать слово чести, а потом сделать вид, что его нарушили другие». И снова пригвождаются пером к бумаге бесконечные эмоциональные вскрики, слова о боге, сердце, душе, женитьбе, горе, покое», жестокости, красоте и справедливости.
Как нарочно, в Виченце труппа поет «Щедрого соперника» и «Севильского цирюльника», и Вольта ревнует, чувствуя себя театральной жертвой. В Вероне — «Благородного пастушка», и Вольта видит себя пейзанином из все еще модных рулад Жан-Жака Руссо о природе и ее детях.
Как-то Вольта выбрался к Парис, когда театр был в Милане. Мать бледна, Марианна задумчива. Собрались в гостиной, и бархатное меццо-сопрано заполнило комнату печальными звуками. Что это? «Это Моцарт, — просто молвила певица, — «Когда Луиза сжигала письма своего неверного возлюбленного». Эти слова больно резанули Вольту по сердцу.
Предчувствия не обманули. Он был верен, он любил, но каждый вправе залечивать рану. 4 мая 1791 года на невидимую сцену любовной драмы выходят мать и дочь. Их ультиматум ясен и краток: «Если Вам угодно продолжать разговоры о женитьбе, то поручитесь в своих обещаниях. Пора Вам знать, что постоянные смуты и поспешности досаждают. От Вашего имени нотариус должен объявить, что если Вы не сможете жениться, то по смерти родителей Вы обязуетесь взять дочь на иждивение. До такого объявления никакие слова не будут иметь никакого значения. Вам следует указать размер помесячных выплат, текущих и на капитал, и каждая может быть равна 500 римских скуци».
Брат и его соратники торжествуют: мы предупреждали, от тебя нужны только деньги. Вольта стонет: на кого ей еще опереться? Семья Парис печалится: этот милый профессор получил слишком много за свое ученое знание, но оставил их у разбитого корыта.
До сих пор преградой браку служили барьеры социальных предрассудков. А теперь на первый план вышли деньги. Платить требуемый пенсион Вольта не в силах, а родной брат, архидьякон Луиджи, не хочет: пойми, внушал церковник физику, чтобы добыть денег, родители торгуют твоей примадонной!
Обезумевший Вольта решается на отчаянный шаг. По совету брата он добился аудиенции у императора Леопольда II, когда тот был в Милане. 27 мая 1792 года Вольта представлен, устно и письменно он умоляет властителя перенести его должность в Милан на старых условиях, при том же жалованье, чтоб жениться на римлянке.
Путано, мешая разные тезисы, Вольта жалобно восклицал, что он уже «тринадцать лет профессором в Павии. Три брата служат церкви, но он один государству. Два года я хочу жениться на порядочной донне, но она принуждена служить в театре».
Решение двора нетрудно было предугадать: через пять месяцев на прошении появилась пометка императора: «Настойчивость просителя удовлетворена быть не может». И брат Луиджи еще более непреклонно заявил, что мечты о пенсионе для такого (?!) союза нереальны.
А Вольта? Любовь оказалась сильнее рассудка. Он продолжал упорно кричать, что «добродетель восторжествует. Я несчастлив, перевозбужден, жизнь моя переполнена печалью. Она доказала искренность своих намерений, она превосходит меня не только искренностью, но красотой, грацией, благородством. Мне льстит, что она выбрала меня. Мир гораздо бесчестнее, чем я думал, много грубее, чем я мог вообразить. Она согласна даже на меня такого, который не может дать всего, что ей надо. Но при этом ей придется остаться донной театра. Но ведь она не балерина, а певица, что много приличнее. Её никто не содержит, никто не сопровождает. Она достойна моей фамилии, слова дурного о ней не услышишь, все говорят только с почтением. Она хороша, благоразумна, современна, даже немного замкнута. А у меня только специальные знания, только скучная профессия. Да это чудо, что она меня заметила! Чем мне хвалиться? Имя ничуть не более благородное, сам я немолод, фамильный дом стар и даже мне не принадлежит».
Еще два года будут звучать его жалобы, но родные уже начали шушукаться, чтобы приискать более подходящую кандидатуру в невесты Алессандро. Тем временем старательная почта приносит письмо от матери Парис, и на остатках надежды появляется черный крест. Сообщается, что «Марианне бросать театр нереально и даже весьма несовременно. Такой шик сменять на унылое существование»? А брат Луиджи прав. Вас с Марианной ничего не связывает, бог делает все к лучшему».
Так и не состоявшаяся теща вываливает все, что хранила за душой, полуграмотно, но достаточно откровенно, ханжески причитая, что ему уже под пятьдесят, а денег нет, а у них, бедных родителей, нет здоровья, а смерть близка, и как бросить театр, несущий заработок и развлечения, и что сам бог не допустит, чтобы стало еще хуже.
И Вольта смирился. Он проглотил целую горсть пилюль: нищий, старый, без титулов. Что значит членство в академиях, если за него не платят? Но душила обида. Каковы мать с дочкой? Им «не хватает даже на фрукты»? Им мало тысячи скуди в месяц? И все же, молит профессор, разрешите оттянуть официальный разрыв: ему надо успокоиться, набраться смелости, привыкнуть к своему фиаско.
А вихри опер уже закружили любимую Марианну. В 1791 году Виченца, Верона, Мантуя и Местре. В тот год труппа рыдала о безвременно умершем Моцарте, слушая его «Реквием». Такой молодой, всего тридцать пять! Вольта тоже горько оплакивал величайшего гения музыки. Опомнись, увещевал Луиджи брата, он же франкмасон вроде Вольтера, Лессинга, Дидро, Гёте, Виланда. Пять лет назад написал своей ложе кантату с хором. «Волшебную флейту» посвятил Шикандеру, масонскому идеологу. Талант, конечно, недаром папа ему «Золотую шпору» дал, когда Моцарт мальчонкой «Мизерере» запомнил в Сикстинской капелле! Но учти, путь-то открыл Панзиелло, он еще в 84-м году убыл в Россию, только что вернулся! Вольта отмалчивался — физика и любовь отвращали его от раздумий о шутовской масонской обрядности и того, что стояло за ней.
А в 1793 году Неаполь рукоплескал Парис в «Оскорбленной женщине» и в «Двух баронах с Лазурного берега» (в прошлом году ее не было из-за любовной драмы, слышали?). Через пять лет театр поставил «Женитьбу мага» Фьораванти и «Школу зависти» Сальери, того самого итальянца, который на посту придворного капельдинера в Вене успешно вредил Моцарту, интригуя перед австрийцами против австрийца.
Парис перестала ездить в Павию и Милан. А вот в Неаполе, Пистойе и Болонье ей пелось легче и дышалось свободней. Но долго еще звуки знакомых арий пробуждали в сердце Вольты память о несбывшейся любви. Впрочем, мы забежали вперед, и потому нам предстоит вернуться к одному из тех годов, когда образ Марианны вытеснял, но так и не вытеснил из сознания ученого его главную и, по сути дела, единственную любовь — науку. Итак, год 1790-й…
Начался он скверно. Замучили поездки в Павию и обратно. «Жизнь моя проходит на колесах, чаще всего приходится смотреть в конский зад», — жаловался профессор. Не ладилась не только личная жизнь. Приходилось распыляться на множество научных тем, чего требовали как ведение многопланового университетского курса, так и пример старших коллег. Все они, как один, могли одновременно бежать в разные стороны, но у Вольты не хватало ног.
Вдруг события ускорились. Именинный февраль ушел на себя и близких, а первого марта скончался Иозеф II, неужели «иозефизм» (курс на просвещение и человеческие права) закончился? В Милане побывал новый император, но словно из чинопочитания успел умереть верный министр двора Джузеппе Спергес. Правда, и возраст немалый — 65 лет, но до последних дней аккуратен, исполнителен, суховат. Человек старой закалки!
Обо всех проблемах забылось, когда с запозданием прилетела из Америки печальная весть: 17 апреля в возрасте 84 лет скончался Бенджамен Франклин. Вольта держал маленькую, потрепанную красненькую книжечку с именем великого знакомого, «Трактат об электричестве», и печально думал: кому-то теперь достанется негласный титул первого электрика мира?
Во Франции ученая жизнь кипела, в Ломбардии влачилась потихоньку. «Научная провинция, глухой угол», — огорчался Вольта. Пришла очередная новость из Германии. Речь шла еще об одном Бенджамене, на этот раз Томпсоне, и не о смерти, а о здравии. Вольта виделся с ним во время последней поездки, а
