чувствовал в теле тяжесть и его клонило в сон. Но всего несколько минут назад его сонливость исчезла совершенно бесследно. На смену приятному чувству пришла тревога, непомерно разрастающаяся в нем с каждой минутой. Пара-тройка сторожевых тростинок, расставленных там, где в мистическом переплетении соединялись собачьи чувства и интуиция, в этой неразгаданной зоне, внезапно едва слышно предупредительно хрустнули. В соседней комнате продолжала стонать сука-хозяйка, время от времени издавая звуки речи, но не это было источником тревоги для псины; отнюдь не это заставило ее напряженно усесться на задние лапы в тот самый миг, когда она уже мирно отходила ко сну, приятно задремывая, и не потому она тревожно подняла и насторожила целое ухо и подняла вверх брыли и вытянула вперед морду, так что оскалились кончики клыков.
Виной тому было нечто другое… нечто, что шло в разрез с устройством вещей… нечто ужасно и невероятно опасное.
В тот самый миг, когда сон Джесси достиг своей кульминационной развязки и она по крутой спирали начала опускаться во тьму, не в силах долее выносить непрекращающиеся приливы нервного трепета, собака внезапно вскочила на лапы. Круто повернувшись, она толкнула мордой неплотно прикрытую заднюю дверь и выскочила в полную ветром темноту. Как только пес очутился на улице, в ноздри ему ударил жуткий неопознаваемый запах. В нем таилась опасность… и в этом не было никакого сомнения.
Пес бросился бежать к лесу со всей прытью, которую мог себе позволить из-за раздувшегося, перегруженного мясом брюха. Раз оказавшись в безопасном укрытии кустов на опушке, он повернулся и с той же примерно скоростью побежал обратно к дому, из которого только что выскочил, но потом все-таки остановился. Все чувства и сознание собаки говорило ей о том, что нужно уносить от дома лапы, но остальные, не менее настойчивые звоночки напоминали ей о том, что в жилище людей осталось лежать превосходное изобильное лакомство, которое просто непозволительно, невозможно бросить вот так просто.
В конце концов, укрывшись понадежней в кустах, где тени луны наложили на ее тонкую и воспитанную морду сетку своей ветвистой кустарниковой идеографической письменности, псина принялась гавкать от безысходной тоски, и ее лай как раз и был теми резкими, неприятно скребущими звуками, вернувшими Джесси обратно к миру бодрствования.
Глава тринадцатая
В течение летних отпусков на озерах в начале шестидесятых, в то время когда малыш Вилли был способен разве что еще только плескаться на мельчинке с парой оранжевых надувных нарукавников под мышками, Мэдди и Джесси, во все времена отличные подруги, несмотря на разницу в возрасте, частенько отправлялись купаться на Нейдермейер. Нейдермейер назывался плавучий понтон, оборудованный вышкой для прыжков в воду и именно там, купаясь на приволье, Джесси выработала свой стиль, который через некоторое время дал ей возможность взять первый приз в соревнованиях по плаванию среди старшеклассников, а потом и в сборной штата в 1971-м. То, что запомнилось ей более всего (во-вторых, потому что во-первых ей навсегда врезалось в память стремительный полет-пике сквозь горячий летний воздух к ждущему внизу блеску голубой воды), был ledkemm{i подъем к поверхности, сквозь чередующиеся слои холода и тепла.
Теперь, возвращаясь из своего кошмара, она испытывала примерно то же самое.
Поначалу ощущение напоминало ей черное ревущее пребывание внутри грозовой тучи. Сильно толкнувшись, она прорвалась сквозь клокочущую тьму, не отдавая себе ни малейшего отчета о том, что это было такое и кто такая она сама или в каком времени она пребывает, не говоря уж о том где находится ее реальное тело. Следующим был теплый и спокойный слой: она оказалась во власти самого страшного кошмара, известного со дня сотворения мира (по крайней мере, ее собственного мира), но это был именно кошмар и не более того и теперь он закончился и ушел. Приближаясь к поверхности мира, она вошла в другой холодный слой: сутью которого была внезапно возникшая мысль о том, что действительность, ожидающая впереди, ужасами своими не уступает только что виденному кошмару. А может быть и превосходит его.
Что это может быть? — спросила она себя. Что может быть хуже того, что я только что увидела и испытала?
Она отказывалась думать об этом. Ответ находился за пределами ее восприятия и если бы вдруг паче чаяния ей удалось бы разобраться в чем дело, то скорее всего, кувыркнувшись, она решительно направилась бы обратно в глубину. Сделать так, означало бы наверняка утонуть — а утонуть, сравнительно с возможностью со всего маху врезаться на своем Харлее в кирпичную стену или спикировать вниз на асфальт с карниза небоскреба или с натянутого между вершинами двух соседних многоэтажных отелей троса было благость, но самое отвратительное и страшное в этом было погрузиться в придонные слои запаха озерных минералов, одновременно напоминающим запах устриц и меди и допустить этого было нельзя. Вот почему Джесси продолжала грести руками, убеждая себя, что беспокоиться о том, что ожидает ее наверху можно будут тогда, когда ее голова действительно окажется на поверхности.
Последний предповерхностный слой был устрашающе теплым, словно свежая кровь: вероятно ее руки совершенно омертвели, став бесчувственнее обрубков дерева. Оставалось только надеяться на то, что ей удастся восстановить чувствительность рук, разогнав в них кровь.
Хрипло вздохнув, Джесси вздрогнула и очнулась. У нее не было ни малейшего представления о том, сколько она спала и будильникрадио на прикроватной тумбочке, вовлеченные в собственный ад бесконечного и неизбывного навязчивого повторения (двенадцатьдвенадцать-двенадцать, мигали в темноту, словно бы оповещая всех и вся о том, что время навсегда остановилось в полночь), ничем не могли ей помочь. Все, что она могла узнать оглянувшись по сторонам, это что вокруг все еще темно и луна теперь светит сквозь застекленную крышу, вместо того чтобы подмигивать в восточное окошко.
По ее рукам бегали нервные иголки и булавки мурашек. Обычно ей подобные ощущения не нравились, но только не сейчас; мурашки были в тысячу раз лучше мышечных судорог, которых она ожидала в качестве расплаты за краткий экскурс в один из наихудших моментов своего прошлого. Через минуту она заметила теплое расплывшееся пятно между своих ног и под поясницей и поняла, что беспокоиться о том, чтобы заставить себя помочиться, ей больше не нужно. Ее тело само разрешило свои проблемы пока она спала.
Согнув кисти рук, Джесси осторожно подтянула себя вверх, вздрогнув и поморщившись от тянущей пульсирующей боли в бицепсах и кистях, немедленно проснувшейся от этого ее движения. Боль onbhk`q| по большей части из-за того, что я пыталась вырвать руки из наручников, подумала она про себя. Тебе некого винить кроме себя самой, дорогуша.
Где-то неподалеку снова начала размеренно лаять собака. Каждый резкий звук хриплого раздраженного лая напоминал деревянную щепку, вонзающуюся в ее несчастные уши и довольно скоро она сообразила, что именно эти звуки вырвали и вернули ее из сна, как раз тогда, когда она собиралась нырнуть в глубины сознания, уносясь от своего кошмара. По звуку лая она поняла, что собака выбралась из дома, и теперь бродит где-то на улице, поблизости от леса. Она ничуть не возражала против того, что псина оставила в покое ее дом, но вместе с тем ощущала тревогу, не понимая в чем дело. Быть может собака после стольких дней пребывания на улице под открытым небом почувствовала себя под крышей человеческого жилища неуютно? Это предположение могло оказаться правдой… но вместе с тем чувствовалось, что настоящей причиной тут является что-то другое. Ситуация была не так проста, как казалась на первый взгляд.
— Давай-ка возьмем себя в руки и разложим все по полочкам, Джесс, — посоветовала она самой себе глухим и невнятным спросоня голосом и может быть — только может быть — так бы и сделала. Чувство паники и беспричинного стыда, изводившее ее во сне, малопомалу исчезло. Да и сам сон постепенно исчезал и уходил от нее, с медлительной неизбежностью наступления неуместных густеющих сумерек на передержанной в проявителе любительской фотографии. Очень скоро, и она не сомневалась в этом, от ее сна не останется ни следа, даже самой последней малости. После пробуждения сны подобны сухим пустым коконам-скорлупкам молочая, внутри которых хрупкая жизнь существовала бурно, но очень недолго. Бывали утра, когда подобная амнезия — если только это можно было так назвать навевала на нее острую печаль. Но только не теперь. Никогда за всю свою жизнь она не приветствовала свою милосердную способность быстро и полностью забывать сны с таким энтузиазмом и восторгом избавления.
Да и какая тут разница, — подумала она. Ведь в конце-то концов это был всего лишь сон. Что могли означать эти головы, вылезающие одна из другой? Принято считать, что сны заключают в себе тот и иной
