Само собой я хочу освободиться. Я хочу жить!
Еще один шаг к ней навстречу. Эти глаза — дымчатый оттенок того, что когда-то хотело сделаться голубым, но так и не смогло добиться своего — теперь, словно бы, проникала ей прямо под кожу, dnahp`q| до самого сердца.
Вот как? Приятно слышать.
Ты что, с ума спятила? Неужели ты считаешь, что я до сих пор валялась бы тут связанная, если бы знала как…
Глаза Джесси — по-прежнему отчаянно старающиеся поголубеть, но так после всех этих лет и не добившиеся положительного результата — опять медленно раскрылись. Сохраняя выражение ужасающего спокойствия, она медленно обвела взглядом всю комнату. Ее муж, тело которого было невероятно перекручено, на этот раз смотрел прямо в потолок.
— У меня нет ни малейшего желания валяться на этой кровати прикованной к спинке наручниками, когда с наступлением темноты в доме снова появится этот призрак, — сказала она в пустое окружающее пространство.
Закрой глаза, Джесси.
Она так и сделала. Перед ней снова предстала Тыковка в своем фланелевом платьице, помеченным восклицательным знаком, но кроме того рядом с ней Джесси теперь видела и другую девочку, толстушку с прыщавым лицом. Толстушке не столько повезло, как Тыковке; ей не удалось спастись, избавление ей могла принести разве что только смерть — аксиома, принять которую Джесси была склонна все больше и больше. Толстушка уже задохнулась или была близка к тому, быть может у нее было плохо с сердцем. Ее лицо было темно-пурпурного цвета летних грозовых облаков. Один глаз вылез из своей глазницы, другой уже лопнул словно перезревшая виноградина. Ее язык, окровавленный там, где она прикусила его изнуряемая последними предсмертными муками, вываливался наружу между губами.
Содрогнувшись, Джесси снова взглянула на Тыковку.
Я не хочу закончить вот так. Чтобы не случилось со мной, я не хочу умирать. Но как же мне вырваться?
Выскользни, спокойно ответила ей Тыковка. Выскользни из когтей дьявола; ускользни от него в землю обетованную.
Измученная Джесси сумела произвести единственное сдавленное рыдание.
Неужели ты не слышала ни слова из того, что я сказала тебе? Я уронила чертову банку с кремом на пол! В дом снова пробралась бродячая псина и испугала меня и я уронила баночку с кремом на пол! Как же мне…
А я вот не забыла затмение, внезапно подала голос Тыковка, тоном той, которая пока еще сохраняет терпение, но которой до смерти надоело принимать участие в неком общепринятом официальном ритуале; ваше высочество, мои поклоны, мы скрепим наш договор рукопожатием и все такое. Именно благодаря ему мне и удалось выбраться; я хорошо помнила, что случилось во время затмения. И тебе придется тоже все в подробностях вспомнить. Сдается мне, что это твой единственный шанс выбраться на волю. Ты не сможешь просто так взять и убежать. Придется взглянуть правде в глаза.
Джесси почувствовала, как на нее накатила волна усталости и разочарования. На мгновение или около того надежда почти вернулась, но потом снова исчезла безвозвратно. У нее ничего не осталось.
Ты не поняла меня, опять подала голос Тыковка. Немного раньше мы уже проделали всю процедуру — проделали весь путь до самого низа. Да, я готова согласиться с тем, что то, что случилось теперь с тобой, имеет отношение к тому, что устроил когда-то давно со мной мой отец, я согласна с тем, что существует такая возможность, но зачем нам преодолевать эту боль снова и снова, когда на свете есть столько боли совершенно другого рода, которую стоит испытать прежде, чем Бог замучает тебя до конца и наконец плотно прикроет m` твоих глазах шоры?
Ей нечего было на такое ответить. Некому было отвечать. Девочка в голубом фланелевом платьице, маленькая девочка, которой она когда-то была, исчезла бесследно. Теперь за ее смеженными веками была только одна тьма, подобная той, что воцаряется на киноэкране после того, как фильм закончился, поэтому ей ни оставалось ничего другого, как только открыть глаза и снова обвести взглядом комнату, в которой ей предстояло умереть. Ее взгляд скользнул от двери ванной, к вышитой бантиком бабочке, заключенной в рамку, стоящей на бюро прямо над телом ее умершего мужа, лежащего теперь покрытым удивительным ковром из роя вяловатых осенних мух.
— Возьми себя в руки, Джесс. Давай-ка снова займемся затмением.
Ее глаза расширились. Потому, что она услышала в данный момент то, что на самом деле было сказано — голос доносился неоткуда и отовсюду одновременно, быть может исходил из ванной, или из холла, или зарождался в ее собственной голове, а скорее всего рождался из самого воздуха.
— Тыковка?
От ее голоса остался один только приглушенный хрип. Она постаралась подняться чуть выше и присесть, однако новая судорога пронзила насквозь ее солнечное сплетение и ей пришлось снова откинуться на спину, чтобы дождаться пока отступит боль.
— Тыковка, это ты? Это ты, дорогая?
На мгновение ей показалось, что она услышала какой-то ответ, бестелесный голос сказал ей что-то, но определенно сказать было невозможно, потому что она не смогла разобрать из сказанного ни слова. А потом голос окончательно умолк.
Давай-ка снова займемся затмением, Джесси.
— Но там не может быть ответов, — пробормотала она. — Там нет ничего, кроме боли и глупости и…
И чего еще? Чего еще?
Старый Адам. Фраза само собой, как-то естественно возникла в ее сознании, поднявшись на поверхность из глубин, где она возможно еще посиживала маленьким ребенком на скамейке между мамой и папой, болтая ногами и наблюдая как мерцает и движется падающий внутрь церкви сквозь витражи окрашенный свет, как блестят в нем ее начищенные ботинки из патентованной кожи. Одна только фраза, начертанная на стикере-листовке, и осталась в ее голове с тех самых пор, залегла в подсознание и вынырнула на поверхность теперь, только в этом все и дело. Старый Адам — а больше там, может быть и ничего не было, так-то все просто. Папочка, который все это время про себя строил планы уединения со своей миленькой и очень живой маленькой девочкой, быть может бессознательно, но все же раз за разом повторяя в уме: Ей не будет от этого никакого вреда, никакого вреда, никакого вреда. И когда наконец настало затмение, ей пришлось сидеть у него на коленках в пляжном платьице, и слишком узком и слишком коротком одновременно — в платьице, которое он сам и попросил ее надеть — и то, что планировалось, тогда и случилось. Не более чем краткая, похотливая интерлюдия, невероятно смутившая и расстроившая их обоих. Он выпрыснул на нее свое семя — в чем было все и ничего (и если тут, в этом любовном проявлении, и был какой-то подспудный смысл, то ей до него не было никакого дела, черт возьми); залив этим самым весь зад ее трусиков — далеко не самая классическая ситуация в разделе вариантов поведения образцовых Папаш и совсем не то, о чем она вычитывала в Компании Брэди, но тем не менее…
Взглянем правде в глаза, подумала она. Что касается меня, то
выбралась из заварушки, отделавшись, можно сказать, лишь мелкими царапинами, по сравнению с тем, что могло случиться… с тем что случается каждый день. Просто подобное почти не имеет места в местах под названием Пейтон-плейс или Тобакко-роад. А мой папочка совсем не первый из получивших образование в колледже мужского рода представителей верха среднего класса, вдруг решивших чуть поприжимать собственную дочку, а я далеко не первая дочка, нашедшая на своих трусиках мокрое пятно. Нельзя сказать, что то, что случилось, правильно, что этому есть какое-то оправдание или прощение; можно только сказать, что это осталось позади и слава Богу, что не случилось худшего.
Да. И теперь было бы лучше забыть все относящееся к идее пройти через случившееся еще раз, чтобы не сказала там на этот счет Тыковка. Пусть уж лучше все медленно раствориться в одной всеобщей первородной тьме единообразия, ниспустившейся на мир в миг солнечного затмения. У нее впереди еще очень много дел связанных с умиранием в этой насквозь провонявшей, заполненной жужжащими мухами спальне.
Она закрыла глаза и немедленно в ту же секунду легкий запах отцовского одеколона ударил ей в ноздри.
