Он добр невыносимо!.. Мучил меня, мучил, а теперь добр.
- Да, в Москве всё это удобнее, - говорит он, - паровое отопление, телефон... Мне иногда хочется всё это бросить к черту - и туда. Серо мы живем...
- А здесь кто останется? - спрашиваю я.
- А гори оно всё! - говорит он и машет черной рукой. И снова, словно из-под подушки, выныривает иголка, и истошно орет, и, приплясывая, движется на меня.
- Иголка!..
Шулейкин наклоняется надо мной и клювом ударяет меня в лоб.
- Пошел прочь! - кричу я и просыпаюсь.
Ночь.
Шулейкин сидит над книгой, скрючившись.
- Зачем вы пришли?
- Вас нельзя одного оставлять... То да сё... Я тут почитаю...
- Почитаю... почитаю... - говорю я. - Почитай отца с матерью... - я смеюсь. - Вы ведь директор все- таки. Поручили бы уборщице не спать всю ночь.
- Да бросьте вы, ей-богу, директор... директор... Я - Мишка из-под сохи. Сегодня директор, а завтра - говновоз... А вам уже полегче стало... Это я вам две таблетки аспирина запихнул. Великое средство.
- А от геморроя оно помогает? - смеюсь я.
- Хорошо бы еще лимончик съесть, - говорит он.
- А вам в любви везет? - спрашиваю я.
- Одну любил, да она меня не любила, - говорит он.
- Только одну?
- Говорила, что дурак я, деревенщина... Вот так...
- Ну дальше, - говорю я. - Люблю трагедии.
- Какие там трагедии, - смеется он. - В жизни все проще, смешнее.
- Она красивая была?
- Казалась красивой... И вот она меня отвергла... За то, что я - серый деревенский кобелек... А она - городская интеллигентка, с образованием, через день в филармонии бывает...
- Ну, это еще не образование, - говорю я.
- ...Да еще от меня казармой пахнет. Я тогда только что с фронта демобилизовался...
Теплый воздух в келье то сжимается, то разжимается, и, наверное, потому Шулейкин, как лодка, то проваливается куда-то, то взлетает... Смотреть больно. Я закрываю глаза.
- ...Она надо мной посмеивается. 'Хорошо, - говорю я, - я тебе покажу...' А у меня - восемь классов образования. Нос брюквой.
Он замолкает.
- Я не сплю, - говорю я. - Просто у меня глаза устали.
- ...Тогда кругом голодно было. А у матушки моей - картофель. Я гружу его на подводу и - в Тулу. И - в институт педагогический. За аттестат зрелости на барахолке мешок отдаю. Два мешка - профессору привожу на дом. Он краснеет весь. Кричит на меня: 'Это что, взятка? Взятка, да?!' А сам слюну глотает... 'Да не взятка, - говорю я, - какая взятка? Вон у вас дети голодные, да и сами вы...' Одним словом, взял он картошку и заплакал... Вот так. После экзамен у меня принял.. Куда ж ему деваться? И поступил я в институт.
- Эээ, - говорю я, - вот вы как всех облапошили.
- Это для начала, - говорит он, - потом всё своим горбом брал. Диплом в кармане. Возвращаюсь. А здесь - три учителя и два ученика. Да и учителя-то все липовые, без дипломов. Назначают меня директором. А я люблю рыбу ловить... Но я помню эту гражданку. И соглашаюсь быть директором.
- Интересно! - говорю я.
- Начинаю командовать. Мне смешно: я - Мишка из-под сохи - за картошку аттестат купил. Директором стал! Дают мне оклад. Покупаю я драповое пальто. Иду к ней... к той самой...
- Ааа, - говорю я, - интересно.
- Ничего интересного: дура дурой...
- И ничего? - спрашиваю я.
- Что - ничего? Ну, переспал я с ней... раз, другой... Ничего... Так вот и ничего. Смешно и скучно. И удрал обратно. Чуть было пальто драповое не оставил... Работаю. Привожу первые сведения по успеваемости в район. Одни двойки... Они - на меня! Угрозы... Я думаю, зачем мне это? Выгонят... Теперь снова за картошку не купишь, не то время... Собираю своих инвалидов и говорю им, что за двойки не с учеников, а с них спрашивать буду... Ну куда им деваться?.. Они ставят тройки... Им-то что? Всё идет прекрасно.
- А женщина та?
- А черт ее знает. Я ее не встречал больше.
- А мать Веры Багреевой?
Он сверлит меня своими маленькими глазками.
- Сплетни это, - говорит он.
- Говорят, что вы эту школу создали, - говорю я.
- Говорят, - смеется он.
- Это что, враки? - спрашиваю я.
- Может быть, и не враки, - смеется он.
Он куда-то вдруг проваливается. Потолок бесшумно обрушивается и заслоняет от меня всё.
И я просыпаюсь.
Ночь. Лампа еще светит. Шулейкин читает книгу. Нос его выступает из темноты розовым таким уголком.
- Мне сны снятся или это явь? - спрашиваю я.
- Сны, - говорит он. - Это бывает при гриппе... Реальные картины.
- Вы мне свою жизнь рассказывали, - говорю я.
- Теперь такой грипп свирепствует, азиатский, - говорит он.
- Значит, мать Веры Багреевой - это сплетни? - спрашиваю я.
Он кивает и смотрит на меня внимательно.
- Здесь сплетни любят, - говорю я.
- Конечно, место маленькое. Все на виду.
- И в учительской что ни скажи - сразу везде известно.
Он смеется, потом говорит:
- Анекдот вспомнил. Один жалуется. Безобразие, говорит, вчера одному человеку сказал: так твою мать, а сегодня уже весь город повторяет!..
Он смеется. Действительно смешно. Так твою мать - и весь город повторяет.
- Вы еще молоды, - вдруг говорит он. - В учительской не нужно особенно откровенничать. Люди ведь разные бывают...
- А что мне люди?
- Так, на всякий случай.
- Да плевал я на всё.
- Вы ведь говорили, что в нашем просвещении сплошные подлоги?
- Ну и говорил. Плевать мне...
- И что колхоз в Васильевке развалился?
- А что? - спрашиваю я. - Разве не так? Ну и что?
- Ничего, - говорит он.
- А, наплевать, - говорю я.
- Надо поосторожнее, - говорит он.
- А я ничего не говорил! - кричу я. - Не говорил...
И просыпаюсь. Утро. В келье никого нет. Солнце заглядывает в окно. Как хорошо, что весна наконец! И грипп меня оставил. Только слабость - руки не поднять.
