Милая немолодая хозяйка, которая по вечерам играет Сен-Санса. Идет дождь. Потрескивают в печи дрова. Сверчок какой-то трудится в углу.
- Сверчок, - говорю я, - вечный труженик.
- Он живет у нас с незапамятных времен, - говорит хозяйка.
- Опять дождь, - говорю я.
- Что-то есть в этом очаровательное, - говорит она, - сверчок... дождь...
- Сыграйте еще что-нибудь, - прошу я.
Она играет. Идет дождь. Глухо звенят часы со стены... Сутилов подходит ко мне.
- Может быть, временное место есть какое-нибудь? - спрашиваю я.
- Зачем так унижаться? - говорит он.
- Мне в городе нужно, - говорю я расслабленно.
- А там, в Шамордине, - говорит он, - бывший женский монастырь. Там Толстой бывал. Можно про это статью написать, диссертацию...
Он даже улыбается. Он заглядывает мне в глаза, словно хочет полюбоваться на мою слабость. Крупные желтые зубы его обнажены в улыбке.
- Чудак, - говорит он, - я же добра тебе хочу. Я ведь любого туда не направлю... Чудак! Понимаю - Москва... А Калуга?.. Разве это город?
Он кладет руку мне на плечо.
- Я тебе честно скажу, - говорит он, - есть в городе одно местечко. Пятый класс. Но неужели ты, филолог, удовлетворишься этим? Городская школа... казарма... штамп... Затеряешься... А там ты - бог, царь, всё. Всё твое. Там грамотные нужны, а здесь - что? Я ведь специально тебя посылаю, говорит он шепотом, - именно тебя... - и подмигивает. - Сюда я какую-нибудь дуру бездарную ткну, и сойдет.
Он совсем приблизился ко мне. Прощай, Калуга. Прощай, город. Не вышел наш роман.
Прощай, незнакомая женщина, играющая Сен-Санса...
- Договорились? - спрашивает он.
- Нет, - говорю я.
- А что же ты поделаешь? - улыбается он.
- Почему это вы на 'ты' со мной? - спрашиваю я. И снова - руки на груди. Он презирает меня за слабость. Он отпускает меня на все четыре стороны.
- Черт с вами! - говорю я. - Найду другой город.
Он провожает меня к дверям. Широко распахивает их.
- Видишь? - говорит он.
Я вижу... Вижу. Вся приемная забита вот такими же, как я. Они смотрят на нас выжидательно. Они ждут своей очереди. Там даже такая красивая москвичка мелькает. Она вытягивает шею и подобострастно смотрит на Сутилова.
- Видишь? - смеется он. - Без кадров не останемся.
- Ну и черт с вами, - говорю я и иду через приемную, расталкивая своих коллег.
- Если надумаешь, - кричит он, - возвращайся, примем!
...И я вернулся.
КЕЛЬЯ МОНАСТЫРСКОГО КАЗНАЧЕЯ
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Чемодан и одеяло. И авоська с копченой колбасой. И тючок из зимнего пальто.
Мне немного смешно: сельский учитель. Чем я учить буду? Но здесь прекрасно!
Этот холм, мягкий и заросший, это высокое небо, этот полуразрушенный собор, несколько домишек вокруг... А там, за оврагом, - Васильевка, деревенька, похожая на растянувшуюся детскую гармошку.
Куда ты попал, мой милый, мой дорогой?
Мне немного смешно: у жизни свои планы, их не предусмотреть.
Откуда-то из-за деревни выглядывает испуганное и высокомерное лицо Сутилова. Он поглядывает настороженно: а не переменю ли я планов? А не смеюсь ли? Дам ли ему наконец покой?
Как хорошо! Как тихо! И солнце... Внизу, под холмом, счастливой подковкою изогнулась река. На горизонте - лес. Почему я отказывался ехать сюда? Не помню. Уже не помню... Солнце. Ранний вечер. И ни души. Что может быть лучше после грохота поездов, духоты вагонов, суеты большого города, тряских грузовиков, равнодушных чиновников?
Вещи мои лежат на зеленой августовской траве.
Вот здесь мне работать, в этом двухэтажном старинном кирпичном доме.
- У монахинь здесь трапезная была, - говорит мне Шулейкин, директор школы.
- Петухи поют, слышите? - говорю я, улыбаясь.
У Шулейкина маленькие добрые глаза. Он немного смущен. Это хорошо видно.
- Из университета к нам еще не присылали, - говорит он. - Университет - это не пединститут.
- Конечно, - говорю я значительно. - Впрочем, разве в этом дело? говорю. - Университет, правда, дает больше знаний, но ведь дело-то в человеке...
- В душе, так сказать, - говорит Шулейкин.
- Конечно, - говорю я.
- В умении найти общий язык, - говорит Шулейкин.
- Еще бы, - говорю я.
Потом приходит завхоз.
- Готова квартира, - говорит он.
Мы берем по вещи каждый и идем по дорожке, и лопухи бьют нас по икрам.
- Хорошо у нас, - говорит Шулейкин. - Жаль, что в войну часть дубов повырубили...
- И так хорошо, - говорю я.
Он улыбается. Я улыбаюсь. Солнце садится.
Коридор каменного домика. Прямо - дверь. Небольшая комната. Белая. Большое окно с видом на реку и луг.
- Вот ваша келья, - смеется Шулейкин.
- Чудо! - говорю я.
- Здесь раньше жил монастырский казначей.
- Ого!
- Вид хороший, - говорит завхоз и уходит.
- А не боитесь глухомани? - говорит Шулейкин. - Серости не боитесь?
- Чепуха!
Знал бы он, как это прекрасно, когда солнце и простор... И нет дождя, проливного, осеннего...
- Тут у всех хозяйство. А вы что есть будете? Магазинов-то нету.
Прощупывает!..
- Буду пить молоко.
- Обзаведетесь хозяйством, - говорит Шулейкин. - Приживетесь. Невесту подыщем, - он смеется. - Не захочется уезжать. - Он говорит об этом недоверчиво и потом - тихо: - Народ здесь у нас не очень добрый. Вы это учтите.
- Чепуха, - говорю я.
Вот она, моя келья!..
- Ремонт сделаем, - говорит Шулейкин.
- Какой еще ремонт? Зачем?
- Дыры везде... Замерзнете...
- Чепуха.
- Это не чепуха, - мягко говорит он. - Пойдемте походим.
Мы идем с ним по поселку.
