голова под солнцем, под последним... Впрочем, никакого солнца и нет...
А Саша Абношкин, сын председателя колхоза, продолжает свою речь:
- ...После этого они поступали в светское общество...
- Как это 'поступали'?
Он мнется. Он самолюбив. И колок. Ну ладно, я ведь тоже всё это прошел и знаю. Я тоже самолюбив... Мне только двадцать шесть, а не пятьдесят.
- Как это 'поступали'? Это что, учреждение? Школа?
Он молчит. Я сбил его.
- Ну как ты это себе представляешь? Здание такое, да?
- Ну, здание...
- Двери, окна, вывеска над входом, да?.. Написано: 'Светское общество', да?
- Кто его знает...
Потом, когда я с грехом пополам вдалбливаю в их неприспособленные, практичные головы эту абстрактную чепуху, Саша Абношкин говорит мне, прищурившись:
- А зачем это нам? Трактор и без этого пойдет.
- Ты это серьезно?
Он усмехается.
- Ладно, - говорю я миролюбиво, - будем считать, что теперь истина установлена.
- А я и раньше знал, - говорит Саша Абношкин.
Голова его вздернута неимоверно. Он старается смотреть на меня сверху вниз. Он из тех, кто участвует в соревнованиях только тогда, когда абсолютно уверен в своей победе. Если он не уверен, он откажется от соревнований. Он будет тайком тренироваться до тех пор, пока не почувствует, что готов выйти и победить. Он начинает огрызаться, презирать, ненавидеть...
- Всякий нормальный человек должен любить читать, - говорю я.
- А вот бабка Прасковья не любит, - медленно говорит Гена Дергунов. Что ж она, ненормальная?
Они объявляют мне войну. Не кровавую, не смертельную, не ожесточенную... Но такую, что держи ухо востро перед их ранней земной мудростью и насмешливостью. Это война добрая. Это означает, что тебя признали... Наверное, это честь для меня, что они снизошли до единоборства со мной. Легкое, изящное 'кто - кого', оно ведь нам не в тягость...
- Но оно мешает, - мягко говорит Шулейкин. - С ними нужно быть построже... Распускать нельзя... всякие вопросики... каламбурчики... Ученик учиться пришел? Вот и пусть учится, а над учителем подтрунивать...
- Мне видней, - говорю я.
- Нет, мне видней, - мягко говорит Шулейкин. - По диктанту тоже спорили, а вышло...
- Вышел подлог, - говорю я шепотом.
Почему я говорю об этом шепотом?
Он молчит.
- Здорово ты его рубанул, - смеется на улице Виташа.
- А ты-то что же молчал? - спрашиваю я.
- Да я не успел, - говорит он растерянно.
Ужасно заставлять людей врать и оправдываться...
- Ладно, - говорю я, - замнем. Я пошутил.
- Мне здесь жить, - говорит Виташа. - Ты-то уедешь. Ты сегодня здесь, завтра - там... А мне здесь оставаться.
А птицы поют...
ПОХОДКА БАЛЕРИНЫ
Она кутается в мамкин платок. И переминается с ноги на ногу. А на ногах ее - старые валенки, подбитые резиной, и большие нелепые латки на тех валенках.
Но когда она делает шаг, в классе становится тихо.
Или это мне кажется?
И она идет в мою сторону. Она идет плавно, слегка покачивается на ходу, как балерина. Это такая особая походка, словно кончиком ноги слегка прикасаются к воде: не холодна ли?
- Скажи-ка мне, Багреева...
А о чем спрашивать - не знаю.
За окнами - голые холмы, серое небо. А может быть, и дождь сыплет... А Багреева держит высоко прекрасную свою голову. Она стоит прямо передо мной, только на меня не смотрит.
В классе очень тихо. Я не должен был ее вызывать первою. Она слишком необычна для этого. Хороша слишком. Еще подумают... Видят ли они, как она хороша?
А она стоит, не глядя в мою сторону, и ее большие ресницы (господи, как нарисованные!) колышутся слегка, подобные мягким темным крыльям.
- Возьмите мел, Багреева.
Для чего этот мел?.. Ну что она будет писать?..
Она берет мел. Маленькая, тонкая ее рука высовывается из рукава. На ней старомодный пиджак. Мужской. А рука маленькая и тонкая. А пальцы красные, и кожа на них потрескалась. И в этих красных, озябших пальцах белый мел...
Я должен обучать ее прекрасным стихам, и она должна научиться не смотреть мне в глаза так пугливо и даже не отворачиваться, и она должна знать себе цену... Бред какой-то!
Там, за окнами, ветхие крыши Васильевки темнеют над оврагом. Знают ли они, для чего я сюда приехал?
- Вы знаете, кто такой Сен-Санс?
Кто-то тихо смеется. Она вздыхает. Она смотрит на меня громадными карими своими глазищами. Она вздыхает. Кто-то смеется. Я листаю журнал и ничего не могу прочесть в нем. Почему я на 'вы' с ней?..
Вот она стоит передо мной, Багреева Вера. Что она думает о себе?.. Хоть бы согрела руки, чтобы пальцы оттаяли, чтобы мел не дрожал и не крошился... Она вздыхает. Почему это я говорю с ней, с восьмиклассницей, на 'вы'?..
- Вы не знаете, кто такой Сен-Санс?
- Что?..
За окнами - голые холмы, серое небо. Скоро снег, скоро снег...
- Положи мел, Багреева.
Она кладет мел. Она краснеет. А там, в Васильевке, уже зажигаются огни. Керосиновые лампы с закопченными стеклами стоят, как солдатики, на столах. Туда, через овраг, на те огни, по мокрой скользкой осенней дороге пойдет Багреева Вера. Походка ее будет плавна, как у балерины.
- Багреева, ты была когда-нибудь в театре?
- Нет.
Она вздыхает. Неужели она не знает, как она красива?
- Кто из вас бывал в театре?
Все сидят неподвижно.
- А знаете ли вы, что такое трамвай?
Да, конечно, они слышали. Он гремит по утреннему городу. Я вижу напряженное лицо вожатой и заспанные губы кондукторши. Я покачиваюсь на задней площадке, трясусь... вместе со всеми своими радостями, и раздумьями, и печалями... И пассажиры толкают меня под бока...
Это старое уродливое электрическое животное - трамвай! Но на нем я уезжал в будущее, когда еще не существовали троллейбусы...
...Она будет идти по скользкой дороге. Будет уже темно вокруг. Ведь теперь темнеет рано. Осень ведь... Знает ли она о том, как она красива?.. И в губах - ничего детского, уже ничего... В деревнях
