— Сема! Не смеши меня! От добрых людей, понимаешь? От добрых людей, которые против тебя хорошо копнули и вооружились. Вот этот твой Соколов вполне мог таким образом подстраховаться, а ты его заказал.
— Яша! Да ты чего?! Я…
— Сема! Молчи! Адвокату если что-то и говоришь, то только правду. Так что молчи. А твой интерес в убийстве Соколова очевиден. Так вот. Ты бы поработал с этим журналюшкой. Надо поискать, чем его можно прижать, чтобы он опроверг хотя бы факты, связанные с недвижимостью и счетами. Это бы тебе сильно облегчило жизнь.
— Понимаю. Я попробую.
— Вот и хорошо. Что же касается тех твоих делишек, то здесь, думается мне, все проще. Ты же не вел их сам. Ими занимался твой верный пес Голопупенко, — Волоч брезгливо поморщился, — ну и говенный мужик, скажу я тебе! Я в жизни больше таких не встречал. Мне кажется, от него за версту воняет.
— Ну, а кто бы стал такими делами заниматься, которые я на него возлагал? И что делать с Голопупенко?
— Ты сваливаешь всю вину на него. Тебя можно винить только в недосмотре. Придется «найти» у него какие-нибудь деньги, подключить свидетелей, которые подтвердят факты дачи взяток. И все дела.
— Опять деньги… Но он, думаешь, молчать будет?
— Конечно, не будет. Мне тебя учить, как такие дела делаются?
— Понятно, — Хайкин опять вытер вспотевшую лысину, — где я потом такого исполнителя еще найду…
— Тебе надо сейчас о своей заднице думать, а этих голожопенковых хоть пруд пруди, только свистни. Это порядочного сотрудника найти — большая проблема.
— Все понятно. Думаю, у меня все получится.
— У нас, Сема, у нас. Сейчас я налью нам еще кофейку, и мы вместе подробно обсудим дальнейшие шаги, — хозяин квартиры вышел в кухню, а Хайкин украдкой долил в свой бокал коньяк и жадно выпил.
По возвращении в камеру меня ждал сюрприз: на моих нарах лежал внушительного размера сверток. Я обернулся и спросил у Барина:
— Это для меня?
— Для тебя, конечно. Разворачивай, — проскрипел старый зэк.
Внутри оказался этюдник, сносного качества акварель, набор кистей и бумага. Даже не могу выразить то чувство, которое обуяло меня, когда в руках оказались предметы из той — свободной — жизни! Сидевший в груди ледяной комок стал медленно таять, уступая место простой человеческой радости.
— Все в порядке? — нетерпеливо спросил Барин.
— Да, спас… благодарю. Это все, что нужно.
— Когда начнем?
— Лучше работать при дневном свете. Может, завтра с утра?
— Договорились! — в глазах авторитета зажглись веселые искорки. — А ведь меня еще никто и никогда не рисовал, все больше фотографировали, падлы, в фас и в профиль! — камера содрогнулась от дружного смеха.
Я с трудом дождался следующего утра, так хотелось заняться любимым делом. Барин, похоже, тоже пребывал в непривычном для него нетерпении, да и вся камера воодушевилась, ожидая нового незнакомого развлечения.
— Ну, Барин, как будем тебя писать?
— Писать? Прокурор пишет! — его возмущение было шутливым. — Ты, художник, нарисуй меня на фоне моря и пальм, ну чтобы все было как положено — там пиво, вобла, девочка голая… — я внутренне напрягся. Мне и в голову не приходило, что может возникнуть такая проблема. Рисовать голых женщин я не собирался.
— Барин, — сказал я серьезно, но как можно более миролюбиво, — я тебя не предупредил сразу. Голых баб и вообще всякую похабщину я рисовать не буду. Можешь сразу резать меня, но это противоречит моей вере, и делать этого я не стану.
— Да ладно тебе! Ну для меня!
— Нет, Барин, это мое последнее слово.
Зэк напрягся, сверля меня тяжелым взглядом водянистых стальных глаз. Я выдержал этот взгляд. Вся камера замерла.
— Ладно, — наконец прервал паузу авторитет, — будь по-твоему. Обойдемся без голых баб, но чтобы все остальное было как надо!
— Будет сделано! — у меня камень упал с души.
Барин полностью отдернул занавеску, разделся до трусов и лег на свои нары. Работа спорилась. В центре композиции я изобразил авторитета на пляжном лежаке. Время до обеда пролетело незаметно. Портретная часть композиции была в общих чертах закончена. В камере стояла непривычная тишина. Сидельцы на цыпочках заходили мне за спину и увлеченно наблюдали за процессом. Барин периодически интересовался, мол, как там, в ответ ему показывали большой палец правой руки и он удовлетворенно затихал. Ближе к вечеру я закончил портретную часть. Барин все рвался посмотреть, но я уговорил его дождаться окончания работы. На следующий день я продолжил, изобразив все компоненты натуры. К моему удивлению картина получилась очень живой и романтичной. Барин полулежал на боку, опершись на локоть. Он задумчиво смотрел в морскую даль, казалось что легкий морской бриз слегка покачивает остатки седых волос на его голове. Я остался очень доволен своей работой и с замиранием сердца развернул этюдник на 180 градусов: еще ни разу мое художество не оценивала столь авторитетная и необычная комиссия. Барин долго вглядывался в полотно, периодически щурясь. Его лицо не выражало никаких эмоций. Камера замерла. Наконец авторитет закурил, выпустил в потолок облачко сизого дыма и изрек:
— Вот это вещь! Мне даже показалось, что здесь морем запахло! Блин, как будто снова в Сочи оказался пять лет назад, когда меня там брали в последний раз. Ну, благодарю тебя, ты настоящий художник! О! — Барин поднял указательный палец вверх, — с этого момента погоняло твое и будет Художник!
В камере все загалдели, поздравляя меня и высказывая свое искреннее восхищение. Я сразу понял, что теперь у меня будет совсем немного свободного времени, и это очень радовало. Нет ничего хуже, чем вынужденное безделье. Жизнь начинала входить в нормальную колею, как ни парадоксально это может прозвучать, учитывая место моего пребывания.
Смиренно приняв новую волю наставника, Калиока ехала в Красноярск. Ее сопровождала наставница их группы Гайда, которой выпала большая честь стать одной из ближайших помощниц Великого Радоша. Кратко помолившись в тамбуре, сестры устроились на своих боковых полках плацкартного вагона и погрузились в прослушивание сладостных речей Великого Радоша.
«Она наша добыча, и будет батрачить на нас до скончания своих дней! Она будет делать это с радостью, как тысячи других никчемных людишек» — эта мысль усиленно пробивалась через проповедь Великого Радоша. Калиока устала сопротивляться и выключила плеер. Впервые за долгое время она оказалась наедине со своими мыслями. Мерный стук колес располагал к спокойному размышлению. «Что со мной? Куда я еду? Где мой дом? Где моя работа? — спрашивала Калиока сама себя. — Ты избранная. Избранная из избранных, ты едешь к своему господину для выполнения его воли. — Отвечал внутренний голос. — Волю? Почему я должна исполнять его волю? Где моя квартира, работа? Где мой ДОМ?!» Внутри начала нарастать паника, и Светлана отправилась в тамбур. Поток свежего воздуха из разбитого окна немного освежил ее. «Это бесовские мысли, надо гнать их от себя, Великий Радош все знает, ему виднее, как спастись, как послужить миру и человечеству!» Немного успокоившись, Калиока отправилась обратно. По пути назад ее снова накрыла волна новых мыслей: «нас используют, мы и есть эти никчемные людишки»!
Светлана села на свое место и, сделав вид, что включила плеер, обхватила голову руками. Ей стало жалко себя: одинокая женщина, нищая, никому не нужная, всеми оставленная, вечно голодная.
Кто-то задел Калиоку, и она невольно подняла глаза: мужчина в длинном черном одеянии,
