«Мария Стюарт», платье с разрезами; на другой — кофточка-кимоно. Драгоценные, но, согласитесь, ничтожные крохи... «Уже устаревшая, — сообщал автор, — прическа «Дина Дурбин». Молодец! Мелькнула подпись автора: Сева Нищий. «Так он это нищенство свое с юности в себе лелеял, примерял!.. — выходила догадка. — Впрочем, какое нищенство? — гордыню!» Было там, в его истории, чем гордиться и чего страшиться. Севин отец, военный инженер, изобретатель военной техники, в июле 37 года не вернулся домой. Все остальное для него закончилось в августе. Полигон на Ржевке сразу ликвидировали. Мать перед самой войной вышла замуж — снова за военного. Отчим их спас: успел вывезти в Пермскую область. Откуда Сева и вернулся, почему-то уже один, без матери, в освобожденный от блокады город... Было так просторно, вспоминает, потому что людей было мало. Идешь по улице, и словно улица — твоя. Ведь мальчишка! Про школьные годы — никогда, ничего. А вот что делать и куда идти после школы? «Никуда бы не приняли, ни в один вуз», — сказал он весьма определенно. Училище имени адмирала Макарова отличалось от всех других — подобных — заведений чем? Тем именно, что туда можно было поступить, скрыв правду об отце. Откуда взялась такая фантастическая возможность? Сева объяснял механику поступления в общих чертах. Хотя в общих чертах объяснить это невозможно. Работала на него в заполняемых обязательно бумагах ничтожная лакуна, высосанная завихрением времени, упавший в разряд бессрочно-отпускных пунктик... Но училище шанс на выживание для бедолаг оставляло. По крайней мере, в ту пору. И вот молодые люди шутили...
Чего они все тогда хотели? Спроси их — какая в ответ поднялась бы туча выкриков, а то и просто воплей восторга! Молодость искала случая выразить себя, независимость суждений почиталась. Где вы все, сотоварищи в форменных шинелях? Но не надо бы спрашивать себя об этом — теперь, когда давным-давно махнул он рукой на те дни, отдалившиеся вместе с туманами Охотского побережья, спрессовавшиеся где-то там в толщу непробиваемую.
В минуту черного веселья, жестко осклабясь, сказал:
— Полностью уверен: все наши — спились! Уверенность сто процентов.
И захохотал злорадно.
Я усомнился было. Он пояснил, все так же веселясь:
— Наших в кубрике я до конца знал... Тайны никакой не было в них.
Сам, в то же время, носитель тайны. Это была тайна времени. Снова давал знать о себе старый слом?
А как же тот из их кубрика — Андрей Старков? Удивительно покатый лоб у него, настойчиво оберегаемое от посторонних глаз многописание. Но не скрывал честолюбивых намерений. «Ты что, в самом деле, хочешь быть писателем?» — «Что значит «хочешь»? Я уже...» Ошеломление не проходило, новость поражала воображение. Значит, ему дано? Кем это может быть дано?.. Все изгибы души человека... А мне — дано или не дано? Вопрос поставлен, на него следует отвечать. И отвечал. Носил тетрадку в литобъединение. Эта гора, как туча в вечернем небе, казалась неодолимой. Он поразил на всю жизнь — Андрей Старков! Особенно его последнее заявление. Получил тогда какой-то пакет из Москвы.
— Из училища, ребята, ухожу!.. — Точно лихорадка его била, глаза шалые. — Вот, получил последнее подтверждение. Теперь я — профессиональный писатель!
Уезжал на Урал. Там — родственники, корни, ветви; биографийка путаная, в которой уже есть и Клайпеда с какой-то морской школой.
Но тогда, в 56-м много спутанного поднялось со дна — казалось бы, уже похороненного, затянутого донным песочком, пованивающей жирной, радужной пленкой поверху... Это была школа в три ступени, где просвещаемые все забыли, ничего не хотели знать, не знали никогда. Еще вчера — ни о чем таком ни в газетах, ни в ночи пьяный, нигде. А теперь об этом при свете дня сообщали газеты, радио словно сошло с ума! Впервые за годы и годы узнаваемое на улицах ошеломляло и даже пугало: оказывается, возврат из небытия возможен, и не только возможен — уже происходит, Видел в театре: изменилось освещение, возбужденно шумевшие люди вынеслись вон, резко потянуло холодной пылью и тленом, а на гигантском заднике сцены задвигались такие же огромные тени. Их выход! — они сейчас выйдут к нам, вам...
В училище волновались. Курсанты ходили косяками. В те дни набросал на нескольких листочках требования, обращенные неизвестно к кому. Это и были знаменитые в его жизни «тезисы 56 года». Вокруг них все закружилось, завихрилось тогда на несколько дней; напряжение нарастало. «Им нужен был кто- то... — бормоталось в кухне. — Надо было дать им направление...» Тезисы обманом заполучил Сологуб, преподаватель, притворявшийся либералом, заговаривавший с курсантами вольно, на темы «без берегов». Вырвал из рук, как мальчишка, убежал. Отнес добычу начальству. Потом, правда, листочки возвратили. Висело, почти зримо, томительное ожидание: что будет? на что решатся? Над Севой теперь некоторые смеялись в открытую — «Готовь сухари!.. За такие тезисы не поздоровится». Но, слава адмиралу Макарову, незримому покровителю, — все обошлось!
Упоминались в его рассказе площадь Искусств, ходившие толпами студенты... И то, как славно пошумели тогда, потолкались! Но его как-то заносило нынче, заносило в сторону — кричал о поступке своем в те дни, когда вокруг курсанты стеснились, притерли его к стенке, ждали от него каких-то слов, и спросили вдруг решительно: «Распространять ли их — тезисы?.. Если надо...» — он, страшно заколебавшись, ответил: «Не надо». И теперь отчаянно подчеркивал этот свой поступок — решение... Смотрел на меня вопросительно. Точно я мог сейчас оценить. Но суть поступка была непонятна, тезисов я не знал. И в общем не тянуло выспрашивать: что же в них было? Насколько понял: требования дня, момента, вопль о справедливости. И, вне всякого сомнения, торчали там железными чушками скулы истории...
Через много лет — совсем недавно — подошел к нему на Литейном незнакомец, говорит: «Я тут присматривался к тебе... ты — такой-то?» — «А в чем дело?» — Обрадовался, сразу, говорит, узнал! Оказалось, курса на два помладше был... Севу младшие знали. Вообще в училище. Он радостно удивлен и как-то очень молодо переживает:
— Понимаешь, они меня знали! Хоть я их, конечно, никого не запомнил. И этот мужик так и сказал: ты был известная личность...
Но все у него кончается черными корочками. И теперь он удовлетворенно зафукал, потянул тонко:
— А где мои черные корочки? Сейчас я их...
И наступило время Охотска, куда был распределен после окончания училища. Специалист по морским льдам, Сева был подчинен начальнику метеослужбы Охотского района. Первая должность называлась так: начальник морских экспедиционных работ... Маленький начальник, старший инженер, сам находящийся в постоянном тягостном подчинении. Что от него требовалось? Должно быть, доскональное знание и прогнозирование ледовой обстановки. «Ледовая обстановка... — говорит он, точно в бреду. — Ледовая обстановка...» Молодая жена, ленинградка, смотрела холодно или язвила. И это тоже была ледовая обстановка. «Ты зачем приехал из Ленинграда? — встретили его глумливо; отношения были гораздо жестче, грубей, чем он ожидал. — Жидок ты для этих мест!..» И вот результат: льды заползали в душу, он видел их в мутных снах, от них не могло быть спасения. Чем-то он мешал одному человеку. Этим человеком был его начальник Шиханец. Демонстрировал беспричинную неприязнь, как поначалу считал Сева, мог прилюдно унизить, а на самом деле, как понятно стало позже, имел гнусный умысел: сломать. Худо еще было то, что круг людей ограничен, знали друг о друге все... Шиханец, негодяй, экспериментировал: мог матерно обругать при нем подчиненных женщин. И смотрел, как ленинградец себя поведет. Смотрел с наслаждением, с извращенным интересом; корчи Севы его вдохновляли. В конце концов, когда местная пресса в лице редактора выступила с замечаниями о развязавшемся языке Шиханца, отправил того же Севу к редактору с опровержением. И злобно требовал: опровержение должно появиться, должен объясниться, доказать... Самое ужасное, говорит теперь он, ходил в редакцию и объяснялся.
Спасения искал в шахматах — много играл. Работник райкома комсомола Коллегаев, с которым сошелся ближе других, тоже был заядлым шахматистом. Запросто называл его Коллегой. Спасением казались шахматы и спирт, не иссякавший у Коллеги. Странная осталась нежность к этому человеку! Наклонности у него, если смотреть под каким-нибудь духовным рентгеном, просвечивались авантюрные. Легковесен и завирать мастер — этакий охотский Хлестаков. Но — с неотклонимыми рукой, взглядом — из-под низко падающих мелких кудрей светлой масти. Среди охотских, занятых ежедневными прозаичными делами, он казался самым праздным, незанятым. Хотя трудился упорно, как выяснилось через какое-то время; исподволь готовясь к осуществлению своего плана, специально напускал легковесный дым... Его отношения
