Воинственность Джорджа, читающееся в его взгляде «борюсь-за-свои-права» разожгли собственный норов Джека. Он уже два месяца, два слишком долгих месяца, не прикладывался к бутылке и весь издергался. Он сделал последнюю попытку не сорваться.
– Уверяю тебя, Джордж, это не так. Дело в твоем заикании. Не знаешь, отчего оно? В классе ты не заикаешься.
– Я НЕ-НЕ-НЕ З-З-ЗАИКАЮСЬ!
– Не кричи на меня.
– ВЫ Х-ХОТИТЕ П-ПОДЛОВИТЬ МЕНЯ! В-ВАМ НЕ Х-ХОЧЕТСЯ, ЧТОБ Я Б-БЫЛ В ВАШЕЙ Ч-ЧЕРТОВ-ВОЙ К-К-КОМАНДЕ!
– Не кричи, я сказал. Давай поговорим разумно.
– А п-п-пош-шел т-ты!
– Джордж, если ты справишься с заиканием, я с радостью оставлю тебя в команде. Ты хорошо готовишься ко всем практическим занятиям и здорово умеешь раскрыть подоплеку вопроса – а значит, тебя редко можно застать врасплох. Но толку от этого мало, если ты не в состоянии справиться с…
– Й-я н-н-никогда н-не заикался! – выкрикнул тот. – Это в-все в-вы! Е-если бы дис-скуссионный к-к- командой руководил к-кто-нибудь д-д-другой, я бы мог…
Норов Джека отыскал другую лазейку.
– Джордж, если ты не научишься с этим справляться, из тебя никогда не выйдет хороший юрист. Закон – не футбол. Два часа ежевечерних тренировок не избавят тебя от этого. Ты что же, думаешь встать на заседании совета и сказать: «А т-т-теперь, д-д-джентльмены, п-по поводу этого п-п-правон- нарушения…»
Джек вдруг покраснел – не от гнева, а от стыда за собственную жестокость. Ведь перед ним был не зрелый человек, а семнадцатилетний парнишка, столкнувшийся с первым серьезным крушением жизненных надежд, и как знать – не просил ли мальчик единственным возможным для себя образом, чтобы Джек помог ему найти выход, справиться с ситуацией.
Джордж бросил на него последний яростный взгляд; слова застревали между кривящихся, непослушных губ, пытаясь вырваться наружу.
– В-в-вы пе-переставили т-таймер! В-вы не-ненавидите меня, п-потому ч-что з-з-знаете… вы знаете… з-з-з-…
С невнятным криком он пулей вылетел из класса, так хлопнув дверью, что закрепленное в раме изоляцией стекло задребезжало. Джек так и стоял, скорее чувствуя, чем слыша гулкий топот «адидасов» Джорджа по коридору. Первой мыслью Джека, которого еще не отпустили ни его норов, ни стыд за насмешки над заиканием Джорджа, было какое-то нездоровое ликование: впервые в жизни Джорджу Хэтфилду понадобилось то, чего он не мог получить. Первый раз случилась неприятность, которую нельзя было поправить с помощью всех папашиных денег. Невозможно дать взятку речевому центру. Невозможно предложить языку прибавку пятьдесят долларов в неделю и премию к Рождеству, чтоб он только согласился перестать вести себя, как иголка проигрывателя на пластинке с изъяном. Потом стыд полностью поглотил ликование, и Джек почувствовал себя так, как чувствовал, сломав руку Дэнни.
Подобная болезненная радость по поводу отступления Джорджа была скорее в духе персонажа пьесы, Денкера, нежели драматурга Джека Торранса.
Потому, что понимаете… что?
Что такое он мог понимать про Джорджа Хэтфилда, чтоб возненавидеть его? Что перед Джорджем лежит все будущее? Что он немного похож на Роберта Редфорда и все девчонки прекращают болтовню, когда в бассейне он делает двойное сальто с трамплина? Что он играет в футбол и бейсбол с естественной, незаученной грацией?
Смешно. Совершенная чушь. Джек ни в чем не завидовал Джорджу Хэтфилду. По правде говоря, несчастное заикание куда сильнее огорчало Джека, чем самого Джорджа – ведь тот действительно мог бы стать превосходным спорщиком. А если бы Джек и перевел таймер вперед – чего он, разумеется, не делал – то лишь по одной причине: и ему, и остальным членам команды делалось неловко от усилий Джорджа. Они страдали от этого так же, как страдаешь, когда спикер на вечерних занятиях забывает что-то из своего текста. Если бы он и перевел таймер вперед, то просто, чтобы… чтобы избавить Джорджа от столь жалкого положения.
Но он не переводил таймер. В этом он был вполне уверен.
Неделей позже он исключил Джорджа из команды и на этот раз держал себя в руках. Все крики и угрозы исходили от Джорджа. Еще через неделю в середине практического занятия он вышел на стоянку, чтоб забрать из багажника фольксвагена оставленную там стопку справочников, и обнаружил стоящего на одном колене Джорджа – длинные светлые волосы свисали на лицо, а в руке был охотничий нож. Джордж резал правую переднюю шину фольксвагена. Задние шины были уже изрезаны, и «жук» осел на них, как маленький усталый пес.
В глазах Джека все стало красным, и о последовавшем столкновении он помнит очень немного. Он помнит хриплое рычание, раздавшееся вроде бы из его собственной глотки:
– Ладно, Джордж. Раз тебе так хочется, иди-ка сюда, получи свое!
Он помнит, как Джордж поднял изумленные, полные страха глаза. Он сказал: «Мистер Торранс…», словно собирался объяснить, что это просто недоразумение. Когда он пришел сюда, шины были уже спущены, а сам он просто счищал грязь с передних протекторов кончиком ножа, который совершенно случайно оказался при нем…
Тут, держа перед собой сжатые кулаки, в разговор вступил Джек; кажется, он ухмылялся. Он не был уверен в этом.
Джордж сжал нож со словами: «Лучше не подходи!» Это было последним, что запомнил Джек.
Следующее его воспоминание – мисс Стронг, учительница французского языка, держит его за руки и со слезами кричит:
– Перестаньте, Джек! Перестаньте! Вы его убьете!
Моргая, он тупо огляделся. Охотничий нож неопасно поблескивал на асфальте в четырех ярдах от них. Фольксваген Джека, его бедный, старый, видавший виды «жук», ветеран множества диких пьяных полуночных поездок, сидел на трех спущенных шинах. На правом крыле Джек увидел вмятину, а в середине вмятины кое-что еще, и было это пятно не то красной краски, не то крови. На мгновение он растерялся, мысли вернулись
(Господи Исусе, Эл, мы все-таки его переехали)
к той, другой ночи. Потом он перевел взгляд на Джорджа; на Джорджа, который, изумленно хлопая глазами, лежал на асфальте. Дискуссионная группа Джека высыпала наружу, они сгрудились у двери, уставившись на Джорджа. Из ранки на голове по лицу текла кровь, ранка казалась небольшой, но кровь текла еще и из уха – вероятно, это означало сотрясение мозга. Когда Джордж попытался встать, Джек, стряхнув руки мисс Стронг, направился к нему. Тот съежился от страха.
Джек положил руки Джорджу на грудь и уложил его обратно.
– Лежи, не двигайся! – сказал он. – Не пробуй ходить.
Он повернулся к мисс Стронг, которая в ужасе не сводила с них глаз.
– Пожалуйста, мисс Стронг, сходите за школьным врачом, – сказал он ей.
Тогда она развернулась и помчалась в здание. Он посмотрел на свою дискуссионную команду, посмотрел им прямо в глаза, потому что снова почувствовал себя при исполнении, снова – до конца самим собой, а когда он бывал самим собой, во всем штате Вермонт не было парня симпатичнее. Конечно, они это понимали.
– Сейчас можете идти домой, – спокойно сказал Джек. – Завтра встретимся снова.
Но к концу недели из команды ушло шесть человек, двое – довольно демонстративно, однако это не имело большого значения: ведь к тому времени Джеку уже сообщили, что его самого уходят.
Тем не менее ему как-то удавалось не притрагиваться к бутылке, а это уже кое-то, считал Джек.
И ненависти к Джорджу Хэтфилду он не испытывал. Совершенно точно. Не сам Джек действовал – над ним произвели действие.
