Существо, которое было Полом, ревёт, отступает на шаг с вельветовыми штанами в руках, падает, споткнувшись о стул, на котором симпатичный подросток сидел час назад, разбираясь с прямоугольными координатами. Одна кроссовка падает на бугристый линолеум. Скотт тем временем пытается подняться выше, на площадку второго этажа, но носок соскальзывает на гладкой ступеньке, и он прикладывается к другой ступеньке коленом. Застиранные трусы наполовину спущены, и он чувствует, как холодным ветерком обдувает расщелину между ягодиц, и у него есть время подумать: «Пожалуйста, Господи, я не хочу так умирать, подставив попку ветру». Потом существо, бывшее братом, издаёт новый дикий вопль и отбрасывает вельветовые штаны. Они летят через стол, учебник алгебры не трогают, но сшибают на пол сахарницу. Существо в теле Пола бросается на Скотта, и Скотт уже обречён оказаться в его руках, почувствовать, как ногти брата вонзаются в кожу, но тут раздаётся жуткий деревянный грохот (охапка дров падает на пол), за которым следует хриплый яростный крик: «Отстань от него, долбаный подонок! Ты, переполнившийся дурной кровью хер!»
Он совершенно забыл про отца. А холодный ветерок подул по его заднице, когда отец открыл дверь, входя с охапкой дров. Потом руки Пола схватывают его, ногти Пола впиваются в его кожу, его самого с лёгкостью, как младенца, отрывают от перил. Через мгновение он почувствует зубы Пола, он это знает, это настоящий прилив дурной крови, сильный прилив дурной крови, не такой, как случается у отца, когда отец видит людей, которых нет, или устраивает кровь-бул себе или кому-то из них (Скотту, по мере того как тот взрослеет, он устраивает кровь-бул всё реже и реже), это настоящий прилив, вот что имел в виду отец, когда только смеялся и качал головой, если они начинали приставать к нему с вопросом, а почему Ландро покинули Францию, пусть даже им пришлось оставить там все деньги и земли, а они были богаты, Ландро были богаты, и он собирается укусить меня, он собирается укусить меня прямо сейчас, ПРЯ-Я-ЯМО…
Но зубы Пола его не касаются. Он чувствует горячее дыхание на незащищённой левой ягодице, повыше бедра, и тут же слышится тяжёлый деревянный удар: отец бьёт Пола поленом по голове, держа обеими руками, со всей силы. За ударом слышатся новые звуки: тело Пола соскальзывает с лестницы на кухонный линолеум.
Скотт поворачивает голову. Он лежит, на нижних ступенях лестницы, одетый в старую фланелевую рубашку, трусы и белые высокие носки с дырками на пятках. Одна нога практически касается пола. Он слишком потрясён, чтобы плакать. Во рту у него вкус свиного навоза. Последний удар показался ему очень уж сильным, и его богатое воображение рисует кухню, залитую кровью Пола. Он пытается вскрикнуть, но его зажатые, шокированные лёгкие могут сподобиться только на жалкий писк. Он моргает и видит, что никакой крови нет, только Пол лежит, уткнувшись лицом в сахарный песок, высыпавшийся из закончившей своё существование сахарницы, которая развалилась на четыре больших и множество маленьких осколков. «Ей (или ему) танго уже не танцевать», – иногда говорит отец, когда что-то разбивается, тарелка или стакан, но сейчас он ничего не говорит, просто стоит в жёлтой рабочей куртке над лежащим без сознания подростком. Снег тает на плечах и спутанных волосах, которые уже начали седеть. В одной руке (обе в перчатках) он всё ещё держит полено. Остальные валяются за его спиной у порога, как рассыпавшиеся зубочистки. Дверь всё ещё открыта, и из неё тянет холодом. И только теперь Скотт видит кровь, самую малость, струйку, текущую из левого уха Пола по щеке.
– Папа, он умер?
Отец бросает полено в дровяной ящик и проводит рукой по длинным волосам. Тающий снег блестит в щетине на щеках.
– Нет. Это было бы слишком легко.
Отец идёт к двери чёрного хода и захлопывает её, отсекая холодный ветерок. Каждое его движение выражает отвращение, но Скотт это видел и раньше (когда отец получал официальные письма об уплате налогов, обучении детей и тому подобном) и уверен почти на все сто процентов, что отец испуган.
А старший Лэндон возвращается и вновь встаёт над распростёртым на полу подростком. Переминается с одной обутой в сапог ноги на другую. Потом поворачивается ко второму своему сыну.
– Помоги мне стащить его в подвал, Скотт.
Не принято задавать вопросы отцу, когда тот говорит, что нужно что-либо сделать, но Скотт испуган. Опять же, он чуть ли не голый. Спускается на кухню и начинает натягивать штаны.
– Зачем, папа? Что ты собираешься с ним делать? И, вот чудо, отец его не бьёт. Даже не кричит на него.
– Будь я проклят, если знаю. Для начала давай оттащим его вниз, а я об этом подумаю. И быстро. В отключке он будет недолго.
– Это действительно дурная кровь? Как у Ландро? Как у твоего дяди Тео?
– А как ты думаешь, Скут? Поддерживай его голову, если не хочешь, чтобы он пересчитал ею все ступеньки. В отключке он долго не пробудет, говорю тебе, а если он начнёт снова, тебе может уже не повезти. Мне тоже. Дурная кровь сильная.
Скотт делает то, что велит отец. Это 1960-е годы, это Америка, люди скоро ступят на Луну, но здесь им приходится иметь дело с подростком, который вдруг превратился в зверя. Отец подростка принимает это как факт. После первых вопросов, вызванных шоком, принимает и младший брат подростка.
Когда они уже на нижних ступенях, Пол начинает подавать признаки жизни. Он шевелится, из горла доносятся какие-то звуки. Спарки Лэндон берётся обеими руками за шею старшего сына и начинает душить его. Скотт кричит в ужасе и пытается схватить и оттащить отца.
– Папа, пет!
Спарки Лэндон отрывает одну руку от шеи Пола и небрежно отшвыривает младшего сына. Скотт отлетает, ударяется о стоящий посреди подвала стол. На столе древний ручной печатный станок, который Пол каким-то образом привёл в рабочее состояние. Даже отпечатал несколько рассказов Скотта, первые публикации младшего брата. Край стола больно врезается в спину Скотта, и он морщится от боли, наблюдая, как его отец продолжает душить Пола.
– Папа, не убивай его! ПОЖАЛУЙСТА, НЕ УБИВАЙ ЕГО!
– Я не убиваю, – отвечает старший Лэндон, не оборачиваясь. – Следовало бы, но я не убиваю. Во всяком случае, пока. Дурость, конечно, но он– мой сын, мой грёбаный первенец, и я его убью, если только не останется другого выхода. Но, боюсь, так и будет. Святая мать Мария! Пока же не убиваю. Ужасно, если придётся. Я только стараюсь, чтобы он не пришёл в себя. Ты никогда не видел ничего подобного, а я видел. Мне повезло, что я оказался у него за спиной. Здесь я мог бы гоняться за ним два часа и так и не поймать. Он бы бегал по стенам и даже по святомамкиному потолку. А потом, когда бы я обессилел…
