И все же… всё-таки… Возможно ли, чтобы к такому странному проклятью привёл не его грех? Да. Возможно. Хотя и едва ли.
— Господи, я хочу понять, что мне делать. Я на распутье. Если такова Твоя воля, чтобы я стоял на этой кафедре завтра утром и признался в том, на что подбил меня этот человек — в грехах, которые мы совершали с ним вместе, в тех грехах, которые я совершал в одиночестве, — тогда я так и сделаю. Но это будет означать конец моего пастырства, а мне тяжело поверить в то, что это есть Твоя воля в это тяжёлое время. Если Твоя воля будет в том, чтобы я подождал… подождал, увидел, что случится дальше… ждал и молился с моей паствой за то, чтобы снято было это бремя… тогда я так и буду делать. Все в воле Твоей, Господи. Сейчас и навсегда.
Он прекратил себя бить (ощутил, как по его спине стекают тёплые, утешительные ручейки; несколько узлов на биче уже покраснели) и поднял заплаканное лицо к потолку.
— Но я же нужен этим людям, Бог. Ты знаешь, как они нуждаются во мне, а сейчас даже больше, чем всегда. Поэтому… если воля Твоя, чтобы эта чаша была убрана от уст моих… молю, дай мне знамение.
Он ждал. И Господь Бог заговорил с Лестером Коггинсом.
— Я дам тебе знамение. Иди туда, где лежит твоя Библия, хотя и были деяния твои, как когда-то в детстве после тех твоих безобразных сновидений.
— Сию же минуту, — откликнулся Лестер. — Сию же минуту.
Он повесил бич на шею, отпечатав кровавую подкову у себя на плечах и груди, и взгромоздился на кафедру, а кровь так и стекала ему по спине, увлажняя эластичный пояс шорт. Он стал перед пюпитром, словно готовясь к проповеди (хотя и в самых худших кошмарах не мог себе представить проповедование в такой одежде), закрыл Библию, которая всегда там лежала открытой, и закрыл глаза.
— Господи, пусть осуществится воля Твоя — прошу во имя Сына, распятого с позором и воскресшего во славе.
И Господь рек:
— Открой Мою Книгу и зри, что узришь.
Лестер выполнил инструкцию (стараясь не открыть большую Библию посредине — если и полагаться на что-то в таком деле, то только на Ветхий Завет). Ткнул пальцем в невидимую страницу, потом раскрыл глаза и наклонился. Попал на двадцать восьмую главу Второзакония, двадцать восьмой стих. И прочитал: «Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотой, и оцепенением сердца».
Оцепенением сердца — это, может, и хорошо, но все это вообще-то не выглядит весьма обнадёживающим. И очень ясным. И тогда Господь вновь заговорил:
— Не останавливайся, Лестер.
Он прочитал двадцать девятый стих.
«И будешь ты ощупью ходить в полдень…»
— Да, Господи, да, — выдохнул он и поспешил читать дальше.
«… как слепой ощупью ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях своих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит тебя».
— Неужели я ослепну? — спросил Лестер, немного возвышенным от своего молитвенного рычания тоном. — О Господи, не делай этого… хотя, если на то воля Твоя…
Бог вновь заговорил с ним, спросив:
— Ты что, не с той ноги встал сегодня, Лестер?
Он вытаращился. Голос Бога, а прибаутка — его родной матери. Истинное чудо.
— Нет, Господи, нет!
— Тогда ещё раз прочитай. Что я тебе растолковываю?
— Здесь что-то о сумасшествии. Или об ослеплении.
— Какое из этих действий более возможно, как ты думаешь?
Лестер сравнил стихи. В них повторялось единственное слово — слепота.
— Бог, это… это мне знамение?
Господь ответил ему «да».
— Да, воистину, но не твоя слепота, потому что сейчас глаза твои видят яснее. Ищи ослеплённого, который сошёл с ума. Когда ты его увидишь, тебе нужно поведать своей пастве, что Ренни проделывал здесь, и о своём участии в этом. Вы оба должны поведать. Мы ещё поговорим об этом, а сейчас Лестер, иди спать. С тебя капает на пол.
Лестер так и сделал, но сначала вытер небольшие лужицы крови возле пюпитра.
Проделывал это на коленях. Пока вытирал, не молился, однако повторял прочитанные из Библии стихи. Ему значительно полегчало.
Пока что он может проповедовать в общем о грехах, которые могли послужить причиной появления этого непонятного барьера между Миллом и внешним миром; а тем временем будет искать своё знамение. Слепого мужчину или женщину, которые сошли с ума, воистину, аминь.
6
Бренда Перкинс слушала РНГХ, потому что эта станция нравится (нравилась) её мужу, но никогда её нога не ступала в церковь Святого Спасителя. Её душа целиком принадлежала церкви Конго, она же уговорила пойти туда и своего мужа.
Один раз уговорила. Теперь Гови вновь там побывает. Сам того не зная, будет лежать в церкви Конго, а Пайпер Либби будет провозглашать надгробное слово.
Эта картина — такая очевидная и безвозвратная — поразила её в самое сердце. Впервые с того момента, как ей сообщили, Бренда дала слабину и завыла. Вероятно, потому, что теперь она уже могла это делать. Теперь она была сама.
С серьёзным и ужасно постаревшим лицом Президент говорил из телевизора:
— Соотечественники, американцы, вы нуждаетесь в ответах, и я обещаю предоставить их вам сразу, как только сам их получу. В этом деле не будет секретности. Все доступное мне будет становиться доступным и вам. Я уверяю вас вполне ответственно…
— Конечно, были такие дураки, которые старались нас обманывать, — произнесла Бренда и зарыдала ещё сильнее, потому что это была одна из любимых поговорок Говарда. Выключив телевизор, бросила пульт на пол, ей захотелось наступить на него, раздавить с треском, но она удержалась только потому, что представила, как Гови, покачивая головой, смотрит на неё и говорит: «Не делай глупостей».
Вместо этого она пошла в его кабинет с желанием дотронуться до чего-либо, пока его недавнее присутствие оттуда ещё не выветрилось. Как же ей не хватало его прикосновений. Во дворе урчал их генератор. «Сыто и счастливо», — сказал бы Гови. Ей страх как не понравилось это расточительство, когда после одиннадцатого сентября Гови заказал эту штуку (просто ради безопасности, объяснял ей он), и сейчас ей стыдно было за каждое из тех злых слов, которые она тогда достаточно ему наговорила. В темноте тосковать по нему было бы ещё страшнее, потому что было бы совсем одиноко.
Его стол зиял пустотой, если только не считать ноутбука, который так и оставался открытым. Экранной заставкой ему служило старое фото, сделанное после давнего матча Малой Лиги[121]. На нём Гови и Чип, которому тогда исполнилось одиннадцать или двенадцать, оба в зелёных форменных свитерах «Аптечных Монархов Сендерса»; снимок было сделан в тот год, когда Гови с Расти Эвереттом вывели команду Сендерса в финал штата. Чип обнимает отца, а Бренда их обоих. Хороший был день. Но непрочный. Хрупкий, как бокал из тонкого хрусталя. Кто мог об этом думать тогда, когда ещё можно было немножечко подольше подержаться друг за друга?
У неё пока что не было возможности связаться с Чипом, и мысль о необходимости позвонить ему (предположим, ей это даже удастся) совсем её расстроила. Всхлипывая, она опустилась на колени рядом с письменным столом своего мужа. Не сцепила руки, а поставила их ладонь к ладони, как когда-то делала это ребёнком, утопая во фланелевой пижаме возле кровати, и повторяла: «Бог, благослови маму, Бог, благослови отца, Бог, благослови мою золотую рыбку, у которой пока что нет имени».
