Противостояние. Том II

секс.

Анджи хотелось, чтобы та сходила и позанималась с кем-нибудь сексом, оставив ее одну. И она надеялась, что Динни будет по меньшей мере лет тридцать, прежде чем ему доведется заполучить эту девку в мамочки.

В это мгновение Динни поднял головку, улыбнулся и завопил:

— Том! Эй, Том!

По другой стороне парка плелся здоровенный мужик с соломенными волосами, он нес большую рабочую корзину для ленча, которая стукалась об его ногу.

— Слушай, тот парень вроде бы поддатый, — сказала девчонка Анджи.

Анджи улыбнулась.

— Нет, это Том. Он просто…

Но Динни уже сорвался с места и несся, выкрикивая изо всех сил:

— Том! Подожди, Том!

Том обернулся, ухмыляясь.

— Динни! Э-ге-ге!

Динни прыгнул на Тома. Том выронил свою корзину и подхватил его.

— Покружи меня, Том! Покружи меня!

Том обхватил Динни за запястья и начал вертеть его по кругу все быстрее и быстрее. Центробежная сила вытягивала тельце мальчонки все больше, пока его ножки не поднялись параллельно земле. Он зашелся громким радостным смехом. Еще два-три круга, и Том бережно поставил его на ноги.

Динни шатался, смеясь и стараясь снова обрести равновесие.

— Еще, Том! Сделай еще немножко!

— Нет, тебя вырвет, если я сделаю. А Тому надо к себе домой. Да, в натуре.

— Ладно, Том. Пока!

Анджи сказала:

— По-моему, Динни любит Ллойда Хенрида и Тома Каллена больше всех остальных в городе. У Тома Каллена, конечно, не все дома, но… — Она взглянула на девчонку и запнулась. Та, сузив глаза, провожала Тома задумчивым взглядом.

— Он пришел сюда еще с одним парнем? — спросила она.

— Кто? Том? Нет… Насколько я знаю, он пришел один недели полторы назад. Он жил раньше с теми, в их Зоне, но они его выгнали. Тем хуже для них: они потеряли, мы нашли — вот что я тебе скажу.

— И он пришел не с глухарем? Ну, таким, глухонемым?

— Глухонемым? Нет, я точно знаю, он пришел один. Динни его просто обожает.

Девчонка провожала Тома взглядом, пока он не скрылся из виду. Она думала про пептобисмол во флакончике. Думала о нацарапанной записке, где говорилось: Ты нам не нужна. Это все случилось там, в Канзасе, тысячу лет назад. Она стреляла в них. И страстно мечтала убить их, особенно немого.

— Джули? С тобой все в порядке?

Джули Лори не ответила. Она смотрела туда, где скрылся Том Каллен. Через некоторое время на губах ее заиграла улыбка.

Глава 64

Умирающий раскрыл блокнот в твердой обложке, снял колпачок с ручки, выждал секунду, а потом начал писать.

Странное дело: там, где когда-то ручка летала по бумаге, исписывая страницы сверху донизу, влекомая какой-то чудодейственной силой, слова теперь выписывались с трудом, буквы были большими и корявыми, словно он на своей собственной машине времени вернулся обратно в дни учебы в средней школе.

В те дни у его отца и матери еще оставалось немножко любви для него. Эми еще не расцвела, а его собственное будущее Поразительно Толстого Мальчишки и Предполагаемого Педика еще не определилось. Он помнил, как сидел со стаканом кока-колы за залитым солнцем кухонным столом, медленно переписывая одну из книжек Тома Свифта слово за словом в тетрадку с дешевой бумагой в голубую линейку. Он слышал голос матери, доносящийся из гостиной. Иногда она говорила по телефону, а иногда — с соседкой.

«Это просто детская полнота, так говорит врач. Слава Богу, с железками все в порядке. И он такой смышленый!»

Он следил за тем, как вырастают слова, буква за буквой. Следил за тем, как растут предложения, слово за словом. Следил за появлением абзацев: каждый — кирпичик в огромном бастионе, который был языком.

«Это будет моим величайшим изобретением, — убежденно сказал Том. — Следи за тем, что произойдет, когда я выдерну чеку, только, ради Бога-дога, не забудь прикрыть глаза!»

Кирпичики языка. Камень, лист, ненайденная дверь. Слова. Слова. Волшебство. Жизнь и бессмертие. Власть.

«Не знаю, Рита, откуда у него это берется. Может, от его деда. Тот был священником и, говорят, произносил самые потрясающие проповеди, какие только…»

Следил, как со временем буквы становятся ровнее. Следил, как они соединяются друг с другом, оставляя печатное слово в стороне, создавая письменное. Собирая мысли и сюжеты. В конце концов, это был целый мир, состоящий исключительно из мыслей и сюжетов. В итоге он заполучил пишущую машинку (а к тому времени ему уже мало дарили тепла в родительском доме; Эми училась в средней школе, состояла в Обществе Национальной Гордости, была главной болельщицей за местную футбольную команду, посещала драматический кружок, дискуссионный клуб, получала одни высшие баллы, с ее зубов сняли пластинки, и ее лучшей на свете подругой стала Фрэнни Голдсмит… а детская полнота ее братишки так и не прошла, хотя ему уже было тринадцать, и он начал пользоваться взрослыми словами как защитой, и с медленно распускающимся, подобно цветку, ужасом стал сознавать, что жизнь была тем, чем была в действительности: огромной, стоящей на огне кастрюлей, а он был один-одинешенек внутри, и его кипятили в ней на слабом огне). Пишущая машинка открыла для него все остальное. Поначалу это происходило медленно, очень медленно, и постоянные опечатки раздражали до ужаса. Машинка будто бы явно — хотя и робко — шла ему наперекор. Но когда у него стало получаться лучше, он начал понимать, чем в действительности была эта машинка — своего рода волшебным трубопроводом между его мозгом и чистой страницей, которую он стремился завоевать. К тому времени когда разразилась эпидемия супергриппа, он мог напечатать больше ста слов в минуту и наконец научился управлять бешено скачущими мыслями и ловить их все. Но он так и не забросил насовсем письмо от руки, помня, что от руки были написаны «Моби Дик», и «Алая буква», и «Потерянный рай».

За годы тренировок он достиг умения писать, которое Фрэнни видела в его гроссбухе: ни абзацев, ни отступов, ни единой передышки для глаза. Это была работа — жуткая, изнуряющая руку работа, — но это был труд любви. Он охотно и с благодарностью пользовался машинкой, но полагал, что самое лучшее в себе оставлял для письма от руки.

И теперь он выпишет остатки самого себя именно таким способом.

Он посмотрел вверх и увидел, как в небе медленно кружатся канюки, как в каком-нибудь субботнем дневном фильме с Рандольфом Скоттом или в романе Макса Брэнда. Он представил, как это было бы написано в романе: «Гарольд увидел канюков, кружащих в небе в ожидании. Он секунду спокойно смотрел на них, а потом снова склонился к своему дневнику».

Он снова склонился к своему дневнику.

В конце он был вынужден возвратиться опять к корявым буквам — лучшему, что могло создать его трясущееся рулевое колесо в самом начале. Он с болью вспомнил залитую солнцем кухню, стакан холодной кока-колы, старые растрепанные книжки Тома Свифта. Наконец-то теперь, подумал он (и записал), он сумел