Противостояние. Том II

ждал. Ник снова приходил к нему во сне. И они разговаривали. Болтать с Ником было так здорово.

Он лежал в тени большой скалы и смотрел, как темнеет небо. Стали выглядывать звезды. Он подумал про картофельные чипсы и пожалел, что у него их с собой нет. Когда он вернется в Зону, — если он вернется в Зону — у него их будет столько, сколько он пожелает. Он станет объедаться картофельными чипсами. И наслаждаться любовью своих друзей. Вот чего не хватало там, в Лас-Вегасе, решил он, — обыкновенной любви. Они были приятными людьми и все такое, но в них не хватало любви. Потому что они были слишком поглощены страхом. Любовь плохо растет там, где царит один лишь страх, совсем как растения не очень-то хорошо приживаются там, где всегда темно.

Только грибы и поганки вырастают большими и жирными в темноте — это даже он знал, да, в натуре.

— Я люблю Ника, и Фрэнни, и Дика Эллиса, и Люси, — прошептал Том. Это была его молитва. — Я люблю Ларри Андервуда и Глена Бейтмана тоже. Я люблю Стэна и Рону. Я люблю Ральфа. Я люблю Стю. Я люблю…

Странно, как легко приходили к нему их имена. Ведь раньше там, в Зоне, он был счастлив, если мог вспомнить имя Стю, когда тот приходил к нему в гости. Его мысли перескочили на его игрушки. Его гараж, его машинки, игрушечные поезда. Он играл в них часами. Но сейчас он раздумывал, захочется ли ему играть в них так долго, когда он вернется… если вернется. Все будет не так, как раньше. Это грустно, но, быть может, и хорошо.

— Господь — мой пастырь, — тихо говорил он. — Мне ничего не надо. Он дает мне лежать на зеленой траве. Он мажет мою голову маслом. Он обучает меня кунфу перед лицом моих врагов. Аминь.

Теперь уже достаточно стемнело, и он двинулся дальше. К половине двенадцатого ночи он добрался до Божьего Пальца и задержался там, чтобы наскоро перекусить. Место тут было высокое, и, оглядываясь на пройденный путь, он заметил движущиеся огоньки. На большаке, подумал он. Они ищут меня.

Том снова глянул на северо-восток. Далеко впереди он увидел едва заметный в темноте (луна через две ночи после полнолуния уже начала убывать) громадный гранитный купол. Сейчас ему нужно идти туда.

— У Тома стерты ноги, — прошептал он самому себе, но не без некоторой радости. Все могло обернуться гораздо хуже, чем стертые ноги. — НУ И ДЕЛА, в натуре, стерты ноги.

Он шел вперед, и ночные зверюшки разбегались от него, и к тому времени, когда он прилег на рассвете, он отшагал почти сорок миль. Граница Невады с Ютой была уже недалеко, к востоку от него.

К восьми утра он крепко спал, подложив под голову свою куртку. Его глаза вдруг быстро забегали под закрытыми веками.

Пришел Ник, и Том говорил с ним.

Спящие брови Тома нахмурились. Он сказал Нику, как ждет не дождется вновь увидеться с ним.

Но по какой-то причине, которую он не мог понять, Ник отвернулся.

Глава 68

Ох, как же история повторяется: Мусорщик снова жарился заживо на дьявольской сковородке, но на этот раз не было никакой надежды на то, что прохладные фонтаны Циболы вернут ему силы.

«Вот чего я заслужил, и больше я ничего не заслуживаю».

Его кожа обгорала, слезала, обгорала и снова слезала, и в конце концов она не загорела, а почернела. Он стал ходячим доказательством того, что в облике человека в итоге проявляется его сущность. Мусорщик выглядел так, словно кто-то искупал его в керосине номер 2 и поднес к нему горящую спичку. Голубизна его глаз потускнела в постоянном слепящем свете пустыни, и заглядывать в них было все равно что глядеть в жуткие, безразмерные дыры в космосе. На нем была одежда, имитирующая костюм темного человека, — рубаха в красную клетку с открытым воротом, выцветшие джинсы и походные сапоги, уже потертые, исцарапанные и смятые в гармошку. Но он выбросил свой амулет с красным пятном. Он не заслужил носить его. Он расписался в своей никчемности. И, подобно всем несовершенным дьяволам, он был вычеркнут.

Он застыл под палящим солнцем и провел худой трясущейся рукой по лбу. Он был предназначен для этого места и времени — вся его жизнь была подготовкой к этому. Он прошел через раскаленные коридоры ада, чтобы добраться сюда. Он вытерпел отцеубийцу-шерифа, вытерпел то место в Терре-Хоте, он вытерпел Карли Йейтса. После всей своей странной и одинокой жизни он нашел друзей. Ллойда. Кена. Уитни Хоргана.

И, ох Господи, он все это изгадил. Он заслужил, что жарится здесь, на этой дьявольской сковородке. Существует ли искупление для него? Про то мог знать темный человек. Мусорщик не знал.

Он теперь уже почти не мог вспомнить, что случилось, — может, потому, что его искореженный разум не хотел вспоминать. До своего последнего кошмарного возвращения в Индиан- Спрингс он провел в пустыне больше недели. Скорпион ужалил его в средний палец левой руки (трах- пальчик, как со своей неизменной вульгарностью обозвал бы его давным-давно исчезнувший Карли Йейтс в том давным-давно исчезнувшем Поутэнвилле), и эта рука распухла, как наполненная водой резиновая перчатка. Неземной огонь пылал у него в голове. И все равно он шел дальше.

В конце концов он вернулся в Индиан-Спрингс, все еще ощущая себя плодом воображения кого-то. Там зашел какой-то добродушный разговор, когда люди рассматривали его находки: зажигательные запалы, контактные мины — словом, так, безделушки. Мусорщик почувствовал себя неплохо — впервые с тех пор, как его ужалил скорпион.

А потом без всякого перехода время как-то сместилось, и он оказался опять в Поутэнвилле. Кто-то сказал: «Те, кто балуется с огнем, ссут в постель, Мусор», — и он поднял взгляд, ожидая увидеть Билли Джемисона, но то был не Билл, то был Рич Граудемор из Поутэнвилла, ухмылявшийся и ковырявший спичкой в зубах, с черными от масла руками, потому что он забежал сюда из заправочной станции «Тексако» на углу, чтобы сыграть в бильярд во время обеденного перерыва. А кто-то еще сказал: «Ты лучше убери это, Ричи, а то Мусор вернулся в город», — и поначалу голос походил на голос Стива Тоубина, только это был не Стив. Это был Карли Йейтс в своей старой, поношенной мотоциклетной куртке с капюшоном. С возрастающим ужасом он увидел, что они все здесь — беспокойные мертвецы ожили. Ричи Граудемор, и Карли, и Норм Моррисетт, и Хэтч Каннингем — тот, который уже начал лысеть, хотя ему было всего восемнадцать, и которого все остальные звали Хэтч Лизунчик.

И они издевались над ним. И тогда все вернулось быстро и грубо через дымку прошедших в лихорадке лет. «Эй, Мусор, почему ты не спалил ШКОЛУ?», «Эй, Мусорок, ты еще не спалил себе хер?», «Эй, Мусорщик, я слышал, ты пердишь газом от зажигалок „Ронсон“, это правда?»

Потом Карли Йейтс: «Эй, Мусор, что сказала старуха Семпл, когда ты спалил ее пенсионный чек?»

Он попытался заорать на них, но из горла у него вырвался лишь слабый шепот:

— Не спрашивайте меня больше про чек старухи Семпл…

И убежал.

Все остальное было сном. Он доставал зажигательные запалы и прилаживал их к грузовикам на автобазе. Его руки работали сами по себе, а разум в смятении витал где-то далеко. Его видели, когда он сновал от своего вездехода к автобазе, некоторые даже махали приветственно руками, но никто не подошел и не спросил, что он тут делает. В конце концов он ведь был любимчиком Флагга.

Мусор делал свое дело и думал про Терре-Хот.

В Терре-Хоте они давали ему кусать резиновую штуковину, когда подвергали электрошоку, а человек у приборной панели временами походил на отцеубийцу-шерифа, временами — на Карли Йейтса, а порой — на Хэтча Лизунчика. И он истерически клялся себе, что на этот раз не обмочится. И каждый раз ему это не удавалось.

Покончив с грузовикам и, он зашел в ближайший ангар и разобрался со «стрекозами». Ему понадобились таймеры к запалам, чтобы устроить все как следует, и он сходил на складскую кухню и отыскал там больше дюжины пластиковых таймеров из дешевых магазинчиков «За пять и десять». Ставишь