Трость эта была вручную вырезана из черного дуба, а на конце ее имелся массивный серебряный набалдашник, украшенный тонкой работы драконами. Трость эту он получил в Гонконге. Ему подарила ее медсестра Кэтрин Шэнь, когда он приехал туда за торговцем героином, китайцем по имени Ники Ман, которого гонконгские власти выдали американцам. Ники действовал за пределами манхэттенского китайского квартала и был человеконенавистником, безумным, который обливал своих врагов бензином и бросал на них горящую спичку. Он ворвался в дом ДиПалмы в Квинсе, взял в заложники его первую жену и девятилетнюю дочь и затем застрелил их.
Тринадцать лет назад в Гонконге.
Влажная дождливая августовская ночь.
Промокший до нитки ДиПалма с пробитым пулей животом и раздробленной левой рукой лежит в вонючей канаве рядом с опустевшим шоссе, связывающим остров Гонконг и аэропорт Кайтак. У него кружится голова от потери крови, но мысли заняты только Ники Маном. Ники Маном, которого у него только что забрали четверо вооруженных китайцев.
Теперь они находились в бежевом «крайслере» и уезжали. Про ДиПалму они забыли – он для них уже был в прошлом. Но под проливным дождем он выполз из вонючей канавы на шоссе, не выпуская из виду «крайслер», положил смит-и-вессон на грудь распростертого на дороге сержанта Арнольда Йехэа из гонконгской королевской полиции, который тоже был в засаде и которому ДиПалма прострелил правый глаз.
Обессилевший ДиПалма выпустил всю обойму в задние фонари «крайслера». Пули попали в бензобак. Через какие-то доли секунды он почувствовал ударную волну и услышал взрыв: ба-бах! Он почувствовал жар на лице, когда «крайслер», взорвавшись, превратился в огромный шар, осветил ночь и зазвенел по мокрому шоссе кусочками раскаленного металла. Ники Ман покинул этот мир как настоящий наркоман.
Спустя десять дней в коулунской больнице ДиПалма впервые с тех пор, как люди Ники Мана чуть не убили его, попытался встать на ноги. Это было ужасно. Не в силах держать костыли, он потерял равновесие и упал на колени. Боль была невыносимой. Не смогу, подумал он. Никогда не смогу встать на ноги.
Он уже хотел ползти обратно к своей кровати, но его ждала неожиданность. Дорогу ему преградила медсестра Кэтрин Шэнь.
– Ползи к окну, – приказала она. – Или катись к окну. Но к кровати ты не вернешься.
– Уйди с дороги, черт возьми, – простонал ДиПалма.
– Можешь меня ударить, – сказала она, – но к кровати ты не подойдешь.
ДиПалма сказал, что еще не может ходить, что, возможно, он никогда уже не сможет ходить. Ему бы сейчас полежать. Его бесило собственное бессилие, бесила перспектива навсегда остаться калекой и зависеть от других людей. Она была рядом, почему бы не сорвать на ней свою злость? Волевая женщина – эта красавица Кэтрин Шэнь. Не плакала, не выходила из себя, но не уступала.
Кэтрин стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на него. ДиПалма ее понял. Подтянув к себе костыли, он поднялся на ноги и заковылял к окну. Он проклинал ее за то, что она заставляла его, но он одолел эти десять футов. Черт, ему показалось, что он прошел десять миль. Ему хотелось бросить костыли и упасть на пол, но он не доставит ей такого удовольствия и продолжал идти, пока измученный, испытывая тошноту и головокружение, не достиг окна, не достиг солнца, слушая воркование голубей на карнизе и ощущая под собой твердый пол. Неожиданно горячие слезы потекли по его лицу, он оглянулся и посмотрел на женщину, не боясь, что она увидит его плачущим. Кэтрин Шэнь тоже плакала.
Впоследствии он мысленно не раз возвращался к этому дню, понимая, что если бы тогда не сумел встать с колен и вернулся к кровати, он никогда бы уже не смог ходить. Никогда бы он не смог любить.
ДиПалма вернулся в Нью-Йорк, не зная, что Кэтрин Шэнь родила от него сына, Тодди. Затем она вышла замуж за крупного гонконгского банкира, Йана Хэсарда, самодовольного маленького англичанина, который был подвержен необузданным вспышкам ярости и представлял собой лишь себялюбивого прожектера. Убийство Японскими ультраправыми Кэтрин и Йана Хэсарда послужило причиной приезда ДиПалмы в Гонконг, где он впервые встретился со своим сыном.
К тому времени Тодду было уже двенадцать. Печальное лицо с большими темными глазами было красиво почти женской красотой. Глаза его были удивительны: один – темно-лилового цвета, другой – замечательно синего. И характер его был чрезвычайно изменчивым: то он был весел, то угрюм; энергичный и живой, он в один момент мог стать неподвижным и бездеятельным.
Каким-то образом Тодд сумел выучить японский язык, умел предсказывать будущее и владел приемами кэндо на уровне, которому мог позавидовать сам ДиПалма. Забудьте про его молодость и невнушительную внешность. С деревянным мечом или палкой в руке Тодд был опасен. Смертельно опасен. Он мог одолеть соперников, участвующих в соревнованиях по японскому фехтованию. Он запросто справлялся с этими так называемыми чемпионами, но что там они, ДиПалме, одному из лучших кэндоистов восточного побережья стоило огромных трудов победить ребенка.
Чудно? Еще как. Но ведь Тодд был уникальным, необыкновенным ребенком. Его необычность была непонятна только ДиПалме и Джан. Тодд был таким необычным, потому что им иногда завладевала душа Бенкаи, свирепого и безжалостного самурая шестнадцатого века, феноменально владевшего искусством фехтования. ДиПалма, который был упрямым реалистом, не желал верить тому, что его единственный сын является воплощением безжалостного убийцы феодальных времен. Не может быть, черт возьми.
Но однажды теплой ночью в Токио дюжий головорез якудза с острым ножом балисоном напал на Джан и Тодда в безлюдном тупике, и ДиПалма был свидетелем тому, что за этим произошло. Находясь от них слишком далеко, чтобы прийти на помощь, он бросил Тодду свою трость и стал беспомощно смотреть, как якудза будет убивать его близких. Тодд и Джан погибли, сказал себе ДиПалма. Чтобы они спаслись, Тодду нужно будет одолеть опытного убийцу, весившего в несколько раз больше, чем он. А это невозможно.
Оказалось, возможно. Тодд был непобедимым. И беспощадным. Он сокрушил якудзу. Сломав сперва тому руку и ногу, он прикончил его страшным ударом в горло. ДиПалме пришлось поверить тому, что он совсем не знает своего сына. Тодд был непостижимым по той причине, что находился за пределами человеческого понимания.
В Японии ДиПалма сломал четырехсотлетний меч Бенкаи, который был у Тодда. Меч этот выковал Мурамаса, великолепный кузнец, но непостоянный человек. Говорили, что человек, обладающий мечом Мурамасы не может жить, не убивая. ДиПалма думал, что когда меч Бенкаи перестанет существовать, демоны Тодда исчезнут и забудутся.
Однако с тех пор мальчик потерял покой. Видно было, что он страдает. По ночам он стал плохо спать, метался и ворочался на кровати, иногда вскрикивал и просыпался весь в поту. ДиПалме и Джан стало трудно с ним общаться: он все время молчал и заговаривал только тогда, когда к нему обращались.
Встревоженный ДиПалма опасался, что в нем может снова проснуться чужой. Если это произойдет, что тогда?
Тодд и Джан. ДиПалма любил их обоих. Но обоих отнимает у него судьба, заставляя ДиПалму остро почувствовать свое бессилие.
Помещичий дом. Поднявшись на второй этаж, ДиПалма вошел в просторную комнату и подумал, что Грег, как всегда, сумел добиться для себя привилегий. Акулий Глаз не позволил поместить себя в какой-нибудь вонючий барак на острове, где свидетели пользовались общей кухней и ванной, спали на двухъярусных койках и нюхали чужое дерьмо. Ему с самого начала создали первоклассные условия, и теперь он жил в здании, где раньше проживали офицеры береговой охраны.
Держа в руке пальто и шляпу, ДиПалма остановился спиной к двери и оглядел комнату. Комната действительно была уютной и удобной. Низкий деревянный потолок, стулья с резными спинками, шкафчики вишневого дерева, на стенах – вышитые изречения. В углу, на натертом дубовом полу светится электрический обогреватель. На небольшом сосновом столике возле кровати с пологом стоит коротковолновый радиоприемник «сони», настроенный на станцию, круглосуточно передающую последние известия. Позади ДиПалмы, в коридоре, кто-то запер дверь. Он остался один на один с Грегори Ван Рутеном.
Коп-мошенник стоял у окна и пристально смотрел на круглые, красного песчаника, стены соседнего замка Уильямс. Это был стройный мужчина лет тридцати пяти, чуть выше шести футов, с редеющими каштановыми волосами и красивым, полногубым лицом, глядя на которое, можно было подумать, что он не способен на ложь. Как обычно, он вырядился в дорогие шмотки. В этот день на нем были кашемировый
