Старый добрый Танталус! Гаражи на четыре машины, ухоженные лужайки, таблички «нет прохода» — и все прячется в тропической зелени гигантских филодендронов и папоротников. Зато нет магазинов, кинотеатров, химчисток и газетных киосков. Тоска. Но не надо столько критики, как говорила Алекс, Танталус был достаточно прохладным и влажным местом, чтобы здесь можно было выращивать розы, единственное место на Оаху, где можно было заниматься этим. К тому же здесь можно было походить по лесным тропинкам и пособирать плоды гуава и пассифрута. Саймон сказал, что это действительно классно, если можешь ходить, а так как он не может, то ничего в этом классного и нет. Теперь он нуждался в костылях, инвалидном кресле и скрепах для ног. По утверждению докторов, его ноги могли стать немножко посильнее, но немножко. Ему придется носить эти скрепы до конца жизни.
Труба не убила его. Хотя можно сказать, что убила. Она лишила его ног, его быстрых колес, навсегда покончив с ним как со спортсменом. Были и другие раны: сломанная рука, сломанные ребра, страшные порезы о коралл, инфекция от ядовитых морских ежей. Но ничто не могло сравниться с тем, что произошло с ногами. Обе были переломаны и буквально искромсаны. Несколько месяцев Саймону пришлось провести в гипсе, а когда его сняли, он взглянул на свои ноги и заплакал. Они ссохлись до костей, ноги, которые когда- то были, как крылья орла, которые когда-то носили его, как по воздуху, и слушались его во всем. От одних только шрамов на них его мутило. Все зажило на нем, кроме ног, и доктора утверждали, что надеяться на что-либо бесполезно.
Суки эти доктора. Они гнали обычную туфту:
— Ты должен быть благодарен, сынок, за то, что ты хотя бы остался жив. Постарайся принять случившееся как данность и подумай о будущем. Ведь могло быть и хуже, ты же знаешь.
Хуже быть не может, доктор, и единственная причина, почему вы так думаете — это то, что у вас дерьмо вместо мозгов. Когда его привезли в госпиталь, доктора хотели отрезать ему ноги.
— Единственное, что остается, чтобы спасти ему жизнь, — заявили они. — Кости переломаны, нервы и хрящи повреждены. К тому же, инфекция. Угроза для жизни налицо, миссис Бендор, нам необходимо ваше разрешение на немедленную ампутацию.
— Никогда, — сказала Алекс. — Вы не знаете моего сына. Он скорее убьет себя, чем останется жить калекой, и потом, кто вы, черт возьми, такие, чтобы говорить, что я должна это сделать ради него? Я должна? Нет, ничего я не должна. И не буду.
Доктора понижали голоса, переходили на шепот и продолжали урезонивать эту истеричную женщину. На Алекс это увещевание не действовало.
— Только через мой труп, — сказала она.
Потом она вообще перестала с ними разговаривать, а связалась с Вашингтоном, благодаря чему прибыли хирурги военно-морских сил из Перл-Харбора, классные специалисты своего дела, которые присоединились к хирургам, оперировавшим Саймона. Операция длилась семьдесят два часа. В госпитале Алекс за глаза называли «железными воротами». Но она спасла Саймону ноги.
И сделала это она одна. Шиа Бендор погиб в Индонезии, его тело было найдено на заливном поле в Богоре, городишке в сорока милях к югу от Джакарты. Его лицо было так разбито, что идентифицировать тело смогли лишь по стоматологическим снимкам. Никаких подозреваемых на момент расследования, и, как заявила полиция Джакарты, вряд ли они появятся. Алекс сказала, что его убили из-за его груза, который был отнюдь не буровым оборудованием. Шиа Бендор вез стрелковое оружие: карабины, минометы, автоматические пистолеты 45 калибра, гранаты. Новая международная валюта.
Его предыдущие разведывательные полеты были очень простыми. Все, что должен был сделать любой летчик аэролинии — это поговорить с иностранцами, бизнесменами, журналистами, лидерами союзов, а потом передать отчет американским разведывательным службам. Просто. Если не учитывать, что мир с каждым днем становился все менее простым. Алекс думала, что смерть Шиа могла быть предупреждением Америке не совать свой нос в индонезийские дела, или, может быть, кое-кто подумал, что Шиа знал гораздо больше, чем было на самом деле. Может быть, кто-то пытался провернуть сделку с оружием, а Шиа мешал. Саймон думал, что американцы и их индонезийские друзья решили поменять ход игры в последнюю минуту, а его отец ничего об этом не знал и попал впросак. И явил собой доказательство тому, как трудно стать героем в этом новом жестоком мире.
С аэрария перед Саймоном открывался захватывающий вид на большую часть Гонолулу, от Даймонд Хед до Перл-Харбор. Было девять часов утра, а уже почти все были в воде. Серферы. Пловцы. Винд-серферы, стоя на своих досках и прижавшись к многоцветным парусам, отдавали себя во власть ветра, готовые вместе с ним лететь куда угодно. Саймон смахнул непрошенные слезы.
Он встал сегодня пораньше, не желая, чтобы кто-нибудь в доме видел, как он из комнаты в комнату таскался на костылях. Унижение от сознания того, что тебя видят калекой, сродни унижению действительного одиночества. Он не хотел больше визитов жалости от своих друзей. Сочувствие не придавало сил Саймону. Оно чертовски бесило его, потому что он знал правду: люди, глядя на него, видят только то, что может случиться с ними самими. Вот почему они больше сочувствуют себе, чем Саймону Бендору. Его новый смысл в жизни? Сидеть в своем инвалидном кресле и своим живым примером демонстрировать другим, что в мире может быть и еще в чем-то хуже — не забывайте об этом.
Он не был против, что его мать была рядом с ним. Она взяла неоплаченный отпуск в университете, чтобы ухаживать за ним, массировать его ноги, готовить и читать ему. В госпитале она спала в одной комнате с ним, чтобы, как она говорила, защитить его и быть уверенной в том, что врачи не попытаются что-нибудь сделать с ним. Она была с ним в самое трудное время, в те дни, сразу же после «выброса» из трубы, когда боль и депрессия были настолько нестерпимы, что он хотел только умереть. Но ни на мгновение не иссякавшая ее любовь дала ему силу жить.
Саймону тогда позвонил Пол Анами, японский парень, который вытащил его из воды на Сансет-Бич. Это был звонок вежливых соболезнований.
Саймон оглянулся и увидел свою мать с каким-то японцем, направляющимся к нему. Оба были в кимоно и сабо. Глядя на них, Саймон подумал, что эта парочка больше чем друзья. Его мать выглядела гораздо более успокоенной, чем еще совсем недавно. У нее даже хватило времени подкрасить губы, тщательно причесать волосы и вплести в них ленту. Ну что ж, понятно. Интересно, может быть, они где-нибудь тут рядом уже успели и согрешить, хотя она, конечно же, имела на это право. Вглядевшись в нее, он увидел следы недавних переживаний, длившихся более шести месяцев. Она непрерывно курила, и у нее был нервный тик — непрерывно дергался левый глаз. На лице залегли глубокие морщины. В первый раз Саймон осознал, что его мать стареет и он когда-нибудь потеряет ее. Жалость охватила его душу.
Японец был хозяином дома, никаких сомнений на этот счет не возникало. Теперь он немного отстал, позволяя Алекс пройти вперед и поговорить с Саймоном наедине. Ему могло быть и тридцать пять, и пятьдесят, к тому же он показался Саймону знакомым. Саймон никак не мог вспомнить, где он мог его видеть, но знал, что наверняка вспомнит это. Мужчина был хорошо сложен, с седыми висками и имел вид человека, который полагается и рассчитывает только на самого себя. Саймон подумал: «Он уверен, что перед ним не может быть никаких преград. Так считал когда-то и я. Он думает, что я узнал его. Это тот самый человек, который был на фотографии вместе с Алекс, той, снятой перед университетской библиотекой в Сан-Франциско, двадцать пять — двадцать шесть лет тому назад. Точно, это тот же самый человек».
Алекс долго стояла перед Саймоном, собираясь с духом, чтобы заговорить. Наконец она заговорила, глядя в сторону, на мокрый от дождя лес.
— Я знаю его давно. Мы были увлечены друг другом — как, я думаю, ты уже догадался — с тех времен, когда были студентами университета в Сан-Франциско. Меня, конечно, убило бы, если бы ты начал обо мне плохо думать, когда узнал об этом, но это правда, и я ее не стыжусь. Твой отец знал об этом и не возражал. Это немного упрощало мою жизнь, потому что, видишь ли, они были нужны мне оба.
Она подождала, как Саймон отреагирует на эти слова, и, не дождавшись, продолжала:
— Нелегко мне, пойми, говорить об этой стороне моей жизни. Я имею в виду, как объяснить женщине, что она любила сразу двух мужчин одновременно? С мужчинами это бывает сплошь и рядом, но, по всей видимости, это совсем их не беспокоит. Хотя меня, черт возьми, это еще как беспокоит! О, Боже! И беспокоило всегда!
Саймон дотронулся до нее.
— Послушай, это твое дело, оно касается только тебя и этого парня.
— Ты ведь знаешь, я всегда о тебе заботилась.
