– Друц! Почему? почему?!
Надо бы помолчать, еще и на скаку, но – не утерпела.
– Потому что их трупарь держит.
Все-таки услышал, ответил!
– Трупарь?!
– Король Крестов – маг в законе. А маг в законе никогда не позволит убить крестника.
– Даже чужого?
– Даже чужого.
Ветер комкает слова, уносит в сторону, но голос таборного рома, Друца-каторжанина, упрямо сопротивляется ветру.
– А… колодец?! Ведь они же хотели…
– Вам бы не дали упасть. Тебе и Федьке. Говорю же: маг в законе крестника не убьет.
– Даже мертвый?
Он понимает, о ком я.
Он все понимает.
– Даже мертвый.
И, после долгого молчания:
– А вот другого мага – это пожалуйста. Мы ведь с Рашелью теперь вне Закона, Акулина.
XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ
Они пришли ко мне, как сквозь широкий пролом;
с шумом бросились на меня.
– Коней заморишь, ром хренов!
– Не твое дело!
Федору недосуг было обижаться. Да и понимал: зло Друц срывает, а кто первый под горячую руку подвернулся, того и забота. Вон, и просвет в треклятом каменье сыскался, можно наконец свернуть.
Свернули.
В скалы.
Бабы обе упали, как подкошенные – в песок-щебень, будто на ковер шемаханский. Задыхаются, груди под одежонкой камаринскую пляшут. Слыхал Федор, что бабы – они мужиков куда двужильней! слыхал, а не верил. И посейчас не верится. Вон, Княгиня совсем старая сделалась, щеки запали, под глазами тени синячищами; и Акулька болбочет-захлебывается, про змеев каких-то дурацких, с крыльями.
Со змеями Федор не якшался, а вот как на ядре пушечном из Балаклавы летел, от Валерьяныч-доктора, от чертовок дохлых, что с вилами-тройчатками за гостями гонялись, все норовили в котел смоляной загнать…
Это помнил.
Даже жалко Акульку стало: совсем помешалась деваха, от страху-то.
– Ну ты чего? – присел рядом, тронул горячую, мокрую щеку. – Ты, знаешь… ты давай, бросай рюмзить…
А она лицом в ладонь парню вжалась, замерла.
И не дышит.
Самому б прилечь, отдохнуть, так боязно: заберешь руку, опять Акулька бредить зачнет. Ладно, пусть ее.
Держи.
После чужих рук, каменных, своя вдвое милей покажется.
Друц дальше ушел, в распадок. Коней вываживает: слышно, как они топочут, храпят, а ром им песню поет: 'Тэ явэн бы, тэ явэн бы, мандэ е кырылия…'. Про крылья песня. Чтоб не запалились, после эдакой скачки, да с двойным грузом на горбу! Кони не люди, их куда жальче.
Над головой можжевельник прямо на камне распластался. Дерево, не дерево – стволик чахлый, богом изуродованный, весь в узлах. Тень от можжевельника реденькая, елозит в ногах, трется.
Жарко ей, тени.
– Ты прости меня, Феденька…
Сперва показалось: ослышался.
– Ладно?
– За что, Рашеля?
– За глупость мою. За грубость. Надо было тебя еще там, в баркасе, выслушать. Зря я тебя обидела…
