Сидит Федор на карачках – смехота! Одна баба прощения просит, другая девка в ладонь жмется. Рисуй картину, вставляй в рамку – на торгах мамзельки-фифочки большие деньги дадут! Чистое томление чувств!..
Впервые в жизни парень сам над собой смеется, сам себя подначивает. Впервые у парня ком в горле, да такой, что и злым смехом не протолкнешь.
Все у парня впервые.
Есть парню, ради кого сдохнуть.
Есть парню, ради кого жить.
– Слышь, Рашеля, – спросил, чтоб не молчать, – а чего они…
– Кто «они», Феденька?
– Ну, не они. Вы; вы все. Когда из божьей коровки жандарм-унтер приключился. А вы все заладили хором: 'Быть не может! быть не может!..' Чего тут не может? В самую точку: вы… мы – мажье семя, а облавники – они люди государственные! Им нас и так по-всякому изводить надо: острогами, каторгой…
Подумал.
Подытожил:
– Вот они и изводят. По-всякому.
'Е поера, мэ взлетал бы…' – это Друц поет-ходит.
– Ничего-то ты не понимаешь, мил-дружок Феденька, – это Рашеля со вздохом. – Рано тебе понимать. У каждого в этой жизни свой Закон: у мага-острожника, у жандарма облавного, у епархиального обер-старца. У молочницы-булочницы. У генерал-губернатора.
– У нищего на базаре?
– И у нищего. Просто не каждый об этом знает. Только еще в Ветхом Завете сказано: незнание Закона не освобождает от ответственности. Правда, другими словами сказано… а, какая разница! Ты пойми, Феденька: ежели б меня в Хенинге не с поличным взяли, да на суде доказательствами не приперли к стеночке, да адвоката бы лишили, да приговор не по закону вынесли, все чин чинарем…
– И что? что тогда?!
Даже дышать забыл; а Акулька – та наоборот, задышала.
Жарко, щекотно.
– Ничего, Феденька. Я б тогда прямо из суда пешком ушла, во всей силе и красе. Потому что ни один обер-старец такого приговора не завизировал бы. А без его визы, без 'Сим удостоверяю, ныне, присно и до окончания назначенного срока, аминь!'… Я тогда при своих остаюсь, милый ты мой! А если Княгиня при своих – кто ее остановит?!
– А эти… 'Варвары'?
– И «Варвары» мне не указ, если суд липовый, и приговор подставной. Они ведь, облавники, с малолетства учены: строго по Уложению о Наказаниях. У них даже не Закон во главе – Буква Закона! Оттого и закрыты от нас они наглухо, что на мажий Закон у «Варваров» свой есть – государственный. В крови у них это… в крови, в мозгу, в сердце тавром выжжено! Не бывало раньше, чтоб облавной жандарм творил противоправные деяния! И если следствие честно докажет, а суд честно приговорит, и напоследок обер- старец визу поставит – тут-то и мне честно сидеть до конца срока! Не уйти…
– А нас, нас тайно кончать по закоулкам! – это как? Это не противные деяния? нет?!
– Противоправные, Феденька. Противоправные. Они это и есть. Потому, наверное, и смогли мы опознать унтера над Деметриной крестницей. Иначе все глаза проглядели бы…
Вспомнилось парню опять: 'Циклоп велел: только когда безглазая. Иначе, сам понимаешь…' Странно: если жандарм знает, что он мага отследит, а вот магу жандарма ни за что не отследить-увидеть – почему 'безглазая'?! Чтоб трупарь не поднял, а труп не доложил: кто, мол, зачем! видела своими…
Или бывает, когда и маг облавника выследить может?
Выходит, бывает.
Только не твоего это ума дело, Федор. Правильно Друц на тебя окрысился – не твоего.
Ума.
Дело.
Только и удалось спросить:
– Рашеля… слышь, Рашеля, а что ты Тузихе напоследок сделала? Еще кричала: должок, мол, возвращаю… Возвратила?
Сделалась Княгиня такой, какой в Кус-Кренделе была. Не баба, сухостой дремучий. Вот-вот зайдется удушьем.
– Возвратила, – отвечает тихо-тихо. – Виденье за виденье.
– И… что показала-то?
– Морг, Феденька, помнишь? – средь жаркого дня ледяным ветерком по ногам, по спине, по самой середке. – Морг в Мордвинске? Ленку-Ферт на столе? масть на лбу ее?! Себя?! меня?! – помнишь?!
– П-помню… помню, Рашеля. Век не забыть.
Дернула Княгиня щекой:
